Город собак - Никольская-Эксели Анна Олеговна - Страница 27

«Как этот милый пёс может быть таким злобным?» — я спрашивала себя. Как-то поделилась мыслями с Мишей. Он усмехнулся, закурил и рассказал историю питбуля, которая потрясла меня.

Питбули были выведены на юге Америки в начале XX века. Назывались они белыми псами. Белыми, потому что предназначались для охраны белых и расправы с темнокожими людьми. Десятилетиями кинологи культивировали в питбулях жестокость, растили чудовищ, способных на неистовую любовь к хозяину и лютую ненависть ко всем остальным.

Существовала целая наука о том, как из безобидного щенка воспитать монстра, рождённого убивать. Хозяин покупал собаку и на несколько недель запирал её в кромешной тьме. Начинались пытки. Пытка светом, шумом, голодом, лишением сна… В темноте щенок не понимал, что происходит, и медленно сходил с ума.

Больше всего собаку мучила жажда: сутками ей не давали пить. А после к истощённому питбулю входил темнокожий слуга и избивал его до полусмерти. Истязание заканчивалось, лишь в комнате появлялся хозяин. Он останавливал слугу, ласкал собаку, и та была ему благодарна. Не понимая разницы меж белым и чёрным человеком, по запаху она остро её чуяла.

Полуживого пса подтаскивали к миске с водой. Вода была розовой от добавления крови. Крови чернокожего. К этому запаху и вкусу питбуль привыкал быстро, ему хотелось ещё.

Наконец наступала долгожданная свобода — питбуль оказывался впервые на улице. Завидев темнокожего человека, пёс вспоминал мучителя и инстинктивно нападал первым. Хозяин доволен: всё получилось. Отныне он под надёжной защитой собаки-убийцы.

Сегодня в штатах необходимо разрешение на содержание питбультерьера — теперь он считается оружием.

Крюгер стал отцом, и Мише, как водится, отдали лучшего из помёта голубоглазого щенка. Крюгер невзлюбил новенького — слишком ласковы с ним были хозяева. Ревновал. Но вскоре оттаял и сам привязался к малышу. Чувствовал родство? Вряд ли. Когда Файтеру — так назвали щенка — исполнилось три месяца, собаки уже были неразлучны. Маленький Файт не церемонился: ел из отцовой миски, отпихивая того в сторону, хватал за хвост и засыпал на его законной подстилке. Крюгер воспринимал проказы наглеца с олимпийским спокойствием, лишь изредка позволяя себе рыкнуть, словно выговаривая: «Пер-рестань шалить!».

Дни шли, и дружба меж собаками крепла. Щенок тосковал по старшему другу, когда того увозили на бой. Но Крюгер возвращался домой — без сил, с переломанными рёбрами и рваными ранами — и малыш Файт зализывал их и был рядом, пока отец не шёл на поправку.

Файту исполнилось полгода, и его купили. Миша жаловался мне на то, что уже не надеялся продать Файтера: собака породистая, дорогая, да и характер сложный. Не каждый решится завести такую.

Крюгер загрустил. Миша тоже сник: новый хозяин Файта обещал заходить, да вот пропал. Среди любителей-собаководов поговаривали, что он увёз перспективного щенка заграницу.

Всё реже я заглядывала к Мише — было много работы, а потом вышла замуж и переехала в другой город. С мужем мы завели собаку, о которой давно мечтали, — таксу Матильду. Только через три года выбралась в родной город. Разумеется, зашла к Мише.

Его семья встретила меня с радостью. Встречал меня и пёс. То был уже не бравый Крюгер, которого я знала раньше. Морда поседела, изменилась осанка, да и шрамов на шкуре прибавилось. Он узнал меня: приветливо постучал хвостом и вновь улёгся на старенькую подстилку.

Мы долго сидели на кухне, смеялись, вспоминали прошлое. Когда засобиралась уходить, Миша пригласил меня на последний бой старины Крюгера. Я согласилась.

В день боя шёл дождь. Мы ехали по просёлочной дороге: собачьи турниры — вне закона, их проведение не афишировалось, дважды в одном месте любители кровавого зрелища не собирались. От напряжения Крюгера трясло. Машина буксовала в грязи, приходилось останавливаться, а пёс дрожал всё сильнее. Миша подзадоривал его, но мне казалось, трясётся пёс не от предвкушения схватки, а от страха.

К моему удивлению, мы заехали во двор подмосковного пансионата. Там уже стояло десятка два машин с московскими, ростовскими и украинскими номерами. Вокруг ринга — квадрата из металлических щитов размером примерно три на три метра — толпились болельщики, всё больше мужчины. Спорили до хрипоты, возбуждённо делали ставки, выкрикивая имена любимцев, курили, и надо всем этим разгорячённым, потным людским месивом, над заплаканным лесом завис скорбный собачий вой.

Схватка между «кавказцем» и бультерьером подходила к концу. Я поднялась на цыпочки и меж плечами и шапками увидела ринг: какие-то клочья, кровавые лоскуты… А в самом центре — неистовый клубок оскаленных зубов и разодранных мышц. Я закрыла глаза. На мгновение захотелось ослепнуть, оглохнуть, пропасть, чтобы только не слышать, не видеть этой бойни. Но пришла очередь Крюгера, Миша, распихивая толпу, подтолкнул меня к самому рингу, и я уже не могла отвести взгляда. Меня словно парализовало.

Крюгер стоял в углу. Я не узнала собаку: злоба, ненависть, ожесточение обезобразили питбуля. Мышцы — натянутая струна, комок пены у рта, а в глазах жажда расправы, убийства. Тренер еле сдерживал пса. В противоположном углу стоял питбуль колоссального роста. Он был гораздо мощнее, да и моложе Крюгера, и, в отличие от соперника, он был хладнокровен. Пёс не сводил с противника спокойного взгляда голубых глаз. Всё вдруг стихло: болельщики с их искажёнными лицами, алчущие наживы хозяева, искалеченные псы, трупы побеждённых — всё отступило, смазалось, точно в расфокусе.

— На ринге — многократный чемпион собачьих боёв без правил, питбультерьер Крюгер, город Белгород!

Рёв толпы, приветствующей фаворита.

— Его соперник — питбуль Файтер, город Дюссельдорф, Германия.

Бой начался — собаки сцепились. Болельщики суетились, мелко, отвратно, науськивали дерущихся, стонали, захлёбываясь азартом. А собаки, отец и сын, сомкнув тяжёлые, словно механические прессы, челюсти, стояли намертво и лишь тяжело дышали.

Я не стала ждать исхода поединка. Стемнело. Раскрыв зонт, я шла к автобусной остановке и думала о своём дедушке.

В 1944 году мой дед попал в плен и был вывезен нацистами на территорию Германии, где стал узником Дахау. Во время Второй мировой Дахау приобрёл зловещую славу самого зверского концлагеря, в котором ставились эксперименты с живыми людьми. Он стал первым опытным полигоном, где отрабатывалась система наказаний и других форм физических и психологических издевательств над заключёнными. Дед многое рассказывал о жизни в лагере. Сильнее всего врезалось в память то, как начальство фабрики смерти для увеселения высокопоставленных нацистов устраивало между заключёнными бои без правил. Особая жестокость этой «забавы» состояла в том, что на ринг выводили родственников: отца против сына, дочь против матери.

Бои велись насмерть. В случае отказа расстреливали обоих. Ради спасения детей родители жертвовали собой…

Я ехала в автобусе, саднила душа. Саднила необъяснимой тревогой.

Тогда, в сорок четвёртом, была война. Фашизм калечил рассудок, судьбы и жизни людей, одних делал жестокими, других — несчастными. Сегодня мирное время, но люди продолжают калечить и убивать друг друга. Неважно, происходит ли это на баррикадах бархатной революции, спортивном ринге, в горячей точке или во время собачьего боя.

Миша позвонил на следующий день и сказал, что Крюгера больше нет. Я не нашла, что ответить, — просто положила трубку. Вечером я купила билет, села в поезд и уехала домой.

Хвост на память

Сухарь тонул в проруби.

Он судорожно цеплялся за ломкие края, но те с весёлым хрустом лопались, превращаясь в искрящуюся крошку. От ледяной воды грузное тело Сухаря пронзало судорогой, руки мертвели, но он продолжал бороться за свою, в сущности, никчёмную жизнь. Возможно, оно того не стоило, но умирать в расцвете сил не хотелось. Сознание постепенно покидало его, холода уже не чувствовалось. Испуганное воображение Сухаря рисовало его зелёной лягушкой, барахтающейся в крынке со сметаной. Сметана эта, а точнее вода, никак почему-то не желала становиться маслом. Сухарь закрыл глаза, расслабился и смиренно пошёл под воду.