Город собак - Никольская-Эксели Анна Олеговна - Страница 16

Загрустил Вадимка. Сел возле сельской библиотеки на лавочку, прижал к себе щенят, задумался, что дальше делать.

Мимо шла баба Люба.

— Чего не весел, сынок? — известная своей сердобольностью на всю деревню старушка добродушно улыбалась каждой чёрточкой лица, вплоть до морщинок в уголках глаз. Вадимка кивнул на щенков:

— Мать утопить велела.

— Батюшки! — схватилась за сердце баба Люба. — Животинку губить — грех великий. Они, вона, маленькие какие! А ну шагай за мной, — скомандовала она и направилась к своей избушке.

— Вот мы и дома, — баба Люба отворила дверь. — Стешка! Где ты, негодница? Стеша! Вон куда забралась!

На печке среди цветастых подушек лежала пушистая серая кошка. Она кормила трёх уже подросших котят.

— Глянь, кого тебе принесла, — баба Люба взяла одного щенка и подложила Стеше под бок. Кошка зашипела и, отпрыгнув в сторону, выгнула спину дугой.

— Испугалась, глупая? — рассмеялась старушка. — Погоди маленько, — со знанием дела обернулась она к Вадимке, — скоро освоится. — Пойдём в сад чайку попьём. Сами разберутся.

Когда Вадимка вернулся в горницу, кошка в окружении котят вновь лежала на печке. Щенок, уютно устроившись посерединке, наравне с остальными сосал тёплый розовый живот. Стешка довольно урчала.

Вечерело. Крепко прижав оставшегося щенка к груди, Вадимка шёл домой.

«Ничего, один — не четыре. Мать не железная, сжалится».

С опаской входил он в дом. Отец уже пришёл с работы, мать накрывала на стол.

— Что долго? Руки мой и ужинать, — голос матери звучал вяло, безо всякого выражения. Даже не посмотрела в сторону Вадимки — всё сердилась.

— Мам, можно, он у нас останется?

Женщина оторвалась от хозяйства и всплеснула руками:

— Ты зачем его обратно приволок?

— Мам, жалко ведь!

— Надо было за Жучкой следить! Я по твоей милости грех на душу взяла и тебя заставила! Иди, и чтобы со щенком не возвращался!

Отец молчал.

Вадимка вышел на крыльцо. Не евший весь день щенок тихонько скулил на руках. Мальчик направился к речке.

«Не страшно, — подбадривал он себя, — у него и глазок-то нет, не слышит, ничего не почувствует. Его и собакой назвать нельзя, крысёнок какой-то. Не жалко его вовсе».

Храбрясь, Вадимка дошёл до реки. Над водной гладью алело вечернее солнце, кругом ни души. Щенок, словно предчувствуя неладное, заёрзал беспокойно, закрутился. Ком подкатил к горлу. Вадимка снял рубашку, брюки. Оставшись в трусах, долго стоял на берегу, не решаясь ступить в воду. Налетели комары. Они кусали Вадимку в лицо, руки, спину — не обращал внимания. На щенка мальчик не смотрел. Держа его в ладошке, на вытянутой руке, сделал шаг, второй, ступил в воду глубже, оттолкнулся и поплыл. Грести одной правой было трудно, сам еле держался на поверхности. Можно было просто закинуть щенка подальше, но Вадимке это казалось кощунством. Вода — мутная, багряно-алого цвета. Щенок присмирел и спокойно, доверившись человеку, лежал на ладони.

Вадимка просто опустил руку в воду, развернулся и поплыл к берегу. Он не оборачивался, лишь слышал позади негромкие всплески. Щенок не пищал, не звал на помощь. Тихо боролся за свою так недавно начавшуюся жизнь. От этой беззвучной борьбы стало жутко. Отвратительное, невыносимое безмолвие преследовало, пока плыл. Фальшивое и дребезжащее, оно безжалостно грызло сердце.

Он выбрался на берег и обернулся. Не увидел ничего, кроме заката. Но нет — щенок ещё жил, и над ним, ныряя к воде, чертили воздух стрижи. Бедняга уцепился за проплывавшую мимо ветку, но силы заканчивались. Слепая мордочка то появлялась, то исчезала в воде. Его всё дальше уносило течением. Вадимка не мог оторваться от белого пятнышка — оцепенел.

Сколько сил, любви к жизни заключалось в этом тщедушном тельце!

Он бросился в воду. Что было сил, плыл назад, туда, где всё ещё боролось со смертью живое существо.

Как добрался до берега, не помнил. Безжизненное тельце походило на мягкий, скукожившийся мешочек мокрой шерсти. Вадимка кричал, звал, тряс, стараясь привести щенка в чувство. Минуты тянулись бесконечно. Наконец щенок слабо закашлялся, из раскрытого рта полилась вода, он хрипло вздохнул.

— Жив! Милый мой! Хороший!

Он больше не сдерживался, не стеснялся чувств. Дороже этого маленького существа для него не было никого на свете. Вадимка не боялся больше укоров матери, гнева отца. Отныне он будет слушать лишь собственное сердце. Накопившиеся слёзы вырвались из груди, он дал им волю.

Это были хорошие слёзы. Слёзы раскаяния.

Две тысячи лет спустя

Я лежала на пляже и смотрела на море. Точнее на то, как к берегу на большой скорости приближается неопознанный объект белого цвета сферической формы. Издалека он походил на шарик для пинг-понга, только был гораздо крупнее. Самое интересное, что никто, кроме меня, сферу не замечал. Немцы усердно штудировали Дэна Брауна, голландцы ожесточённо натирали друг друга солнцезащитным кремом, а турки самозабвенно демонстрировали приезжим бронзовый загар своих торсов.

Тем временем таинственный объект причалил к берегу и, разделившись, точно переспелый мандарин, на четыре дольки, раскрылся.

Наружу вышел мопс. Это было столь неожиданно и одновременно так прозаично, что я не сдержала улыбки. Не обращая ни на кого внимания, мопс скинул элегантный комбинезон из тех, что носят итальянские астронавты, и моему удивленному взору предстал полосатый купальный костюм а-ля двадцатые годы двадцатого века. Мопс с независимым видом отряхнулся и, щёлкнув брелоком сигнализации (отчего сфера два раза мигнула и растворилась в воздухе), направился прямиком ко мне. Будучи неисправимой паникёршей, я судорожно заозиралась по сторонам, но отдыхающие по-прежнему не замечали мопса в упор.

— Ьнед йырбод, — приблизившись ко мне, сказал мопс приятным баритоном. — Отяназ ен сав у? — с французским акцентом поинтересовался он.

— Извините? — я схватилась за сумку, где лежала зарплата.

Мопс смутился.

— Добрый день, — конфузливо повторил он уже по-русски. — У вас не занято? — он вопросительно посмотрел на красноречиво пустующий возле меня шезлонг.

«Занято», — хотела ответить я, но вместо этого утвердительно кивнула.

Мопс благодарно улыбнулся и расположился рядом.

— Жарко сегодня, — проговорил он, высовывая наружу язык. — Кстати, это какое тысячелетие? — в его вопросе не было и тени насмешки.

— Третье, — ответила я и, чуть подумав, уточнила: — Самое его начало.

— Поня-ятно, — протянул мопс и, достав из кармана купального костюма блокнот, чернильницу и гусиное пёрышко, что-то записал. — Значит, период деградации уже начался…

— Что, простите? — не расслышала я.

— Я говорю, отдыхающих много, — сказал пёс и стал оглядываться по сторонам. — Это Морно-средимерзкое побережье, если я не ошибаюсь?

— Средиземноморское, — поправила я.

— Вот именно, — кивнул мопс и, вновь сделав заметку в блокноте, замолчал.

— Мм… ээ… я так понимаю, вы к нам издалека? — спросила я, чтобы прервать неловкое молчание.

— Из пятого тысячелетия, — невозмутимо ответил мопс и перевернулся на живот.

— Серьёзно? — несколько удивилась я. — Ну и как там, в пятом? — не сдержала я любопытства.

— А знаете, неплохо, — отозвался мопс. — Экология в порядке, количество озоновых дыр сведено к минимуму. В прошлом веке с повестки дня снята проблема perpetuum mobile.

— А как на политической арене?

— Затишье, — ответил мопс, доставая из кармана тёмные очки, «Сканворды» и панаму. — Междоусобные войны не ведутся вот уже полторы тысячи лет. Границ между государствами с недавних пор нет, так что телепортируемся теперь в безвизовом режиме.

— Что вы говорите? — искренне порадовалась я за своего нового знакомого. — А как у вас насчёт глобального потепления?

— Проблема решена. Всё в порядке, — лаконично ответил мопс.

— Ну-у а как вам, вообще, живётся? — никак не унималась я.