Фладд - Мантел Хилари - Страница 18

— Ты ведь придешь снова? — с надеждой спросил он; ему понравились вопросы по тонкостям гастрономических канонов.

— Ммм, — проговорила кающаяся.

— Ты что-нибудь еще хочешь мне сказать?

— Нет.

— Я не могу отпустить тебе грехи, потому что ты не покаялась.

— Я не могу каяться, — отвечал голос. — Я уже не понимаю, что грех, а что — нет. А если бы понимала и это вправду было грешно, возможно, не пожалела бы.

— Тебе не обязательно достигать совершенного раскаяния, — сказал отец Ангуин. (Надо наставлять свою паству; отец Фладд предположил, что у недерхотонцев место катехизиса занимает гримуар.) — Довольно будет и несовершенного. Такое раскаяние, — пояснил он, — идет не от любви к Богу, а от боязни ада. Ты боишься ада?

Пауза. Шепот:

— Очень.

— Тогда ты должна твердо встать на путь исправления. То есть искренне сказать себе, что больше так делать не будешь. И тогда я смогу отпустить тебе твой грех.

— Но я его не совершала, — ответил голос. — Я ничего не сделала. Даже один-единственный раз. Пока.

— Но ты замышляешь какой-то конкретный грех?

— Я пока не знаю, есть ли он во мне. У меня не было случая проверить.

— Не проверяй, влечет ли тебя дьявольский соблазн — обязательно окажется, что влечет.

На сей раз пауза была чуть дольше.

— Кто знает, — проговорила нераскаявшаяся кающаяся, — что будет с каждым из нас через неделю-другую?

Больше за тот вечер в исповедальню никто не пришел. И теперь, после выпитого у камина виски, отец Ангуин в точности знал, кто была эта женщина. Недерхотон — отвлекающий маневр, она живет куда ближе. Он гадал, помогла ли ей беседа, хотя она пришла говорить с другим. Может быть, она придет снова. Мы можем толковать о чем угодно. Околичности бывают полезны — рано или поздно мы доберемся до сути.

В коридоре послышались шаги отца Фладда, и в полуоткрытую дверь вплыл аромат кофе.

— Надо поститься. — Сестра Филомена говорила громко и четко, чтобы слышали даже безобразники, ерзающие на последних рядах. — Перед причастием надо поститься. В этот день нельзя завтракать. Зато потом вы придете домой и пообедаете.

Было десять часов утра, в классе горел свет, за окном лил дождь. От детей, сидящих ближе к батарее, шел пар. Их опустелые резиновые сапоги рядком стояли у дальней стены. Дети болтали ногами, качая длинными шерстяными сосисками сползших носков.

Детишкам было лет по семь, и она готовила их к причастию. Весной они первый раз пойдут к исповеди — в пятницу она поведет их в церковь, — а в следующее воскресенье причастятся. Сестра Филомена гадала, успеют ли они с пятницы до воскресенья натворить чего-нибудь такого, что сведет ее усилия на нет. Как угадать, не впадут ли они в смертный грех? В карман их не посадишь. Филомена не обольщалась насчет детской невинности: она знала, на что они способны. Дети открыты страшным грехам жестокости и немилосердия; с возрастом их возможности сократятся.

Один из детей поднял руку.

— Раз надо поститься всего три часа, можно ли мне позавтракать, если я встану совсем рано?

— Можно. Хотя для желудка вредно есть в очень ранний час.

— А если я все-таки встал очень рано, позавтракал, а потом вижу, что у нас часы отстают? Мне в этот день не идти к причастию?

— Ну, если ты заблуждался искренне… — Дети ее смущали. — Не знаю, — сказала Филомена. — Спрошу у отца Ангуина.

«Или посмотрю в моей книге вопросов и ответов», — подумала она. И вообще, что такое время? В книге говорилось об истинном времени и среднепоясном; упоминались меридианы. Еще там было о поправке на летнее время и о том, как быть тем, кто пользуется солнечными часами.

— Это как-то связано с Гринвичем, — сказала она. — Главное, чтобы было правильно по Гринвичу.

Дети загалдели, сразу поднялся лес рук.

— Гринвич — это как Лурд? Там бывают чудеса? Исцеления?

Филомене было трудно с детьми, и чем дальше, тем труднее. Перпетуя говорила, что таинство действует само по себе. Им не обязательно понимать; она, Филомена, должна только проследить, чтобы они все делали правильно.

— А если я пощусь, но у меня выпал зуб, и я его нечаянно проглочу?

— Ничего страшного, — ответила Филомена. — Ты все равно можешь идти к причастию.

— А вы говорили, что нельзя трогать облатку зубами. Вдруг у меня в животе…

Из соседнего класса донесся рассерженный голос Перпетуи. Филомена знала симптомы и признаки. Скоро в дело пойдет трость.

— А если я пощусь, и мне в рот залетит муха?

— На сегодня достаточно, — сказала он. — У вас будет еще много времени для вопросов. А сейчас мы все очень тихо встанем из-за наших парт (она чуть не сказала: «из-за нашинских парт»), построимся по одному, наденем сапоги, встанем парами, пойдем в церковь и потренируемся, как нам причащаться.

В церковь. О Господи, Господи, думала Филомена, чувствуя, как сильно забилось сердце. Она ровным счетом никак не могла на него повлиять: пусть себе трепыхается, стучит в ребра, бьется, словно запертый в сарае щенок. Нет двери, которую можно открыть, чтобы выпустить его на волю.

Скорбным крокодилом класс вползал в церковь, затихая на входе и шаркая ногами. «Они такие медлительные, — говорила Питура. — Чтобы причастить их весной, придется репетировать всю зиму, иначе они будут налетать друг на друга или еще чего натворят». Она предложила Филомене свою самую тяжелую палку, но молодая монахиня отказалась. Она отлично знала, что у Питуры руки чешутся поколотить этой палкой ее саму.

Если бы в церкви было хоть чуточку светлее! Тощие фигурки вереницей призраков просачивались на скамьи — словно привидения, обитающие в пустой тифозной палате детской больницы. Филомена взяла пучок свечей из ящика перед Маленькой Терезой, зажгла их от тех, что уже горели, и вставила в подсвечники.

— Хорошо, — сказала она. — Начинаем.

Дети разом вскочили с колен и, толкаясь, начали протискиваться в центральный проход.

— Стой, стой, стой! — закричала Филомена. — Назад, назад, назад! На свои места. Встали на колени, сложили руки перед собой. Закрыли глаза. По моей команде первый встает, идет к проходу. Второй встает, идет к проходу. Строимся цепочкой. Первый поворачивает налево, потом второй, следом остальные. Подходим к алтарной ограде, благоговейно преклоняем колени. Руки складываем перед собой, закрываем глаза, открываем рот, ждем своей очереди получить святое причастие. Когда места у алтарной ограды не осталось, остальные ждут вот здесь, в конце прохода. Не толпимся за спиной у тех, кто стоит на коленях, иначе как они пойдут обратно?

Сперва дети закрывали глаза раньше времени и налетали друг на друга, но примерно через полчаса уловили основную мысль, и дело пошло лучше. Они тормозили перед алтарной оградой, открывали рот, по команде закрывали его и, благоговейно помедлив мгновение, вставали и плелись на место. Лица у всех были сосредоточенные и напуганные. Филомена еще не успела забыть собственные детские страхи и знала, чего боятся ее питомцы. Сумею ли я найти свое место в людной церкви во время одиннадцатичасовой мессы? Что, если я по ошибке начну пробираться на чужую скамью, а все будут смеяться и показывать на меня пальцем? А вдруг, что еще хуже, я зайду не в тот проход и совсем потеряюсь? И как выйти со своего места, не отдавив ноги тем, кто сегодня не причащается? Получится ли у меня встроиться в цепочку или я создам затор?

— Держите глаза открытыми, — посоветовала она. — Нет, я хотела сказать, думайте хорошенько и все примечайте. Вот, например, на женщине в конце вашего ряда чудная шляпка. Запомните ее, чтобы найти свой ряд, когда пойдете назад.

Она стояла в дальнем конце церкви и следила, как дети выстраиваются в центральном проходе. За спиною у нее была статуя Фомы Аквинского — холодного святого с гипсовой звездой. Оттуда доносился шепот, шорох, как будто там копошится семейство мышей. У нее мурашки побежали по коже, затем она почувствовала, что на нее смотрят, и поняла: там отец Фладд. Она ощущала его взгляд затылком — через черное монашеское покрывало, через белый плат, через туго затянутый нижний чепец, через короткий пушок отросших волос.