Эшафот забвения - Платова Виктория - Страница 2

– Не волнуйся, Серж, постараюсь держать себя в руках, – сказал он, вложив в реплику всю иронию, на которую был способен.

– Давно заседаете? – хмуро бросила я только для того, чтобы что-то сказать: судя по нескольким бутылкам водки и засохшим кускам колбасного сыра, скромное застолье продолжалось несколько часов.

– Выпей с нами, – попросил Серьга.

– Точно, – оживился гость, – едет чижик в лодочке, давайте выпьем водочки!

Вняв призыву, я вытащила из мойки граненый стакан, в полном молчании налила его до краев и выпила, даже не поморщившись. Ну, что скажешь, Федор Бубякин, друг покойного Вольдемара?

– За знакомство, – произнесла я и утерла губы. Бубякин крякнул, как будто водку выпила не я, а он сам, неприязнь в его глазах сменилась чем-то отдаленно похожим на восхищение: черт возьми, я все еще могу поражать людей. Пусть даже и таким экстравагантным способом.

Не давая ему опомниться, я снова разлила водку – теперь уже на троих – и смело чокнулась с Серьгой и Бубякиным.

– Чему обязаны визитом? – Длинный список украденного нехитрого скарба не давал мне расслабиться, за такими гостями нужен глаз да глаз.

– Федька на “Мосфильме” работает, ассистентом художника. Он несколько моих старых работ просит, им для съемок нужно, – радостно сообщил Серьга, – напрокат.

– Каких именно? – подозрительно спросила я.

– Ну, ты их знаешь, – в голосе Серьги послышались нотки беспокойства, – “Шекспир на сборе хвороста”, “Шуты и кардиналы”… Ну, и еще пара вещей. А щто?

"Шекспир на сборе хвороста”, надо же, только этого не хватало! Стилизованный, написанный в отвязной каныгинской манере, Шекспир с маленькой собакой у маленьких, измученных плоскостопием ног несколько раз спасал меня от самоубийства. Лишиться этой картины вот так, за здорово живешь, я просто не могла.

– Да нет, ничего. – Я откинулась на спинку стула и пристально посмотрела на Бубякина, сохранявшего непроницаемый вид. – Только это очень дорогие картины. Я бы на твоем месте. Серьга, хорошенько подумала, прежде чем отдавать их в сомнительные руки. Можем навсегда с ними проститься.

– На что это вы намекаете, миледи? – запоздало оскорбился Бубякин. Очень мило, еще одно обращение, не забыть бы занести его на последнюю страницу видеопрокатной тетради…

– Я не намекаю. Я говорю открытым текстом, – поправила я. – Как хочешь. Серьга, а картины я не отдам. Ты хорошо знаешь этого типа?

– Я попросил бы вас…

– А ты заткнись! – Я оборвала Бубякина, решив до конца отстоять свой шкурный интерес. – Ты хорошо знаешь его. Серьга?

– Ева, ты щто?! Федька классный мужик, мы с ним не один литр самогонища приговорили, – вдохновенно соврал Серьга.

– Ага-ага, из тех людишек, которые под этот самый самогонише скупали у тебя картины за бесценок. – “Покойная Роми Шнайдер” крепко держала в руках вожжи моего плохого настроения.

– Да ладно тебе, – Серьга нащупал мои пальцы и примирительно сжал их, – скажешь тоже, за бесценок. Я ведь не алеут какой-нибудь, которому консервную банку за пушнину всучили. Не надо меня на ноль множить.

– А почему тебе нужны именно эти картины? – спросила я Бубякина. – Нельзя было обойтись экзерсисами дипломника ВГИКа? Или “Черным квадратом” Малевича на худой конец? Для заднего плана любое цветовое пятно сгодится…

– Я смотрю, твой ангел-хранитель подрабатывает кандидатом искусствоведения! При чем здесь пятно, миледи? Важно не пятно, важна концепция. Важна живописная деталь, которая играет на общий замысел, – снисходительно пояснил Федя.

– Ты случайно не у Гринуэя в съемочной группе подвизаешься? – высказала предположение я, мобилизовав весь свой полузабытый киношный опыт. – Это только он Северным Возрождением честному обывателю мозги парит. И цитатами из Лукаса Кранаха Старшего.

– Повышаю тебя до докторов искусствоведения, – Федя наконец-то освоился с моим ерническим тоном и вернул подачу, – а раз так, то тебе должно быть известно имя Анджея Братны.

– Это еще кто такой? – Я слукавила, конечно же, я слукавила. Я знала это имя.

…Несколько недель назад вместе со Спиллейном для Серьги я купила последний номер “Искусства кино” для себя. Просто так, польстившись на превосходную полиграфию, а еще больше – на лицо с обложки.

Лицо Анджея Братны.

"Последний император” Большого стиля”, – гласила самоуверенная, тисненная золотом надпись. Блудливые киноведы из редакции журнала, обычно склонные к апокалиптическим преувеличениям, на этот раз попали в самое яблочко. У Анджея Братны действительно было неуловимо породистое лицо члена королевской фамилии: сухие, почти аскетичные черты, чистая линия скул, мощный лоб и чуждые страстям глаза. Только ноздри выдавали его – слишком совершенные, чтобы быть непорочными. Лицо затягивало, как затягивает хорошая картина, и, помнится, я тогда почему-то подумала, что “Портрет Дориана Грея” мог быть вполне написан о нем…

Весь номер был посвящен его неожиданному триумфу на Каннском фестивале: Братны привез туда свою дебютную картину “Танцующие тени”, снятую и смонтированную за гроши на умирающем “Мосфильме”. Кинематографическая сага о России конца девяностых потрясла фестиваль, забывший на время о кулуарных дрязгах, и Братны собрал урожай призов, самым невинным из которых была “Золотая пальмовая ветвь”. Потом последовало еще несколько кинофорумов, калибром помельче. Ему предложили постановку на одной из крупных студий Голливуда (по агентурным сведениям, Братны заинтересовалась “Коламбия пикчерз”) – фантастический шанс для новичка в большом кино. Но Братны неожиданно отказался. “Наплевать мне на вашу Америку, – самоуверенно заявил он на одной из своих пресс-конференций (очевидцы утверждали, что в оригинале был использован более крепкий глагол, предусмотрительно смягченный при переводе). – По-настоящему можно работать только в России”.

Это был очень странный тезис, если учесть происхождение Братны. Его дед, солдат Армии Крайовой, не принявший послевоенные польские порядки, отмотал срок в сталинских лагерях, но в Польшу вернуться так и не сумел. Еще в лагере он познакомился с русской девушкой, от их брака родился сын, отец Анджея. После пятьдесят третьего семья почему-то осталась в Сибири, здесь же, в маленьком поселке у горно-обогатительного комбината родился сам Анджей. Он довольно забавно рассказывал интервьюерам пеструю историю своей тридцатилетней жизни (в следующем году ему должно было исполниться тридцать). Особое место в этих рассказах занимал Киев – в свое время Анджей успел поучиться на кинофакультете местного театрального института, из которого был с треском вышвырнут за профнепригодность. Больше он не искушал своим присутствием солидные киношколы. “Научить кино невозможно, все, что нужно знать о нем, умещается в двух монтажных стыках раннего Годара”, – проповедовал Братны со страниц номера, посвященного ему. Врезать бы тебе по морде за такие слова, шляхта недобитая, случайный прихвостень славы, сладко думала я, почитывая журнальчик в своем видеопрокате, врезать бы тебе по морде, так ты похож на моего Ивана, Боже мой…

Он действительно был похож на Ивана, забравшего с собой душу несчастной сценаристки Мыши, я так и чувствовала интонации своего божества во всех наглых репликах Братны. И почти безумная мысль родилась во мне, чтобы тотчас же умереть: Иван погиб только потому, что где-то уже существовал сучий потрох Братны, вдвоем им невозможно было ужиться на тесной земле…

С кем только не сравнивали Братны – и с ранним Кустурицей, и с поздним Тео Ангелопулосом, и со всеми “английскими рассерженными” и “американскими независимыми”, вместе взятыми. Если добавить сюда Бертолуччи и Висконти периода “Туманных звезд Большой Медведицы” – картинка получалась еще та. Слава Богу, что хотя бы Феллини не попал в этот длинный список (я втайне порадовалась за старика), не дотягиваешь, гад, то-то же, знай наших!..

Все эти сравнения с классиками кино были взаимоисключающими. Да и сам Братны вызывал, видимо, взаимоисключающие чувства, хотя чаще всего раздражал. Это раздражение, материализованное в журнальных строках, я с радостью поддержала. Кто тебе только деньги дает на твои тошнотворные эпопеи, парнишка? Впрочем, понятно кто: восторженные иностранцы, способные возбудиться от одного только вида художественно не мытого русского тела, распростертого под пальмовой ветвью Каннского фестиваля. А ведь Иван тоже мечтал об этой пальме, он даже обещал ее мне… А теперь этот самоуверенный польский квартерон стрижет купоны и поучает профессионалов, как нужно делать кино! Дочитав журнал до конца, я торжественно выбросила его в мусорное ведро, предварительно заляпав лицо баловня судьбы Анджея Братны кетчупом.