В тихом омуте... - Платова Виктория - Страница 87

Я сразу поняла, что все это не было фильмом, который режиссировал Нимотси – снимали на любительскую видеокамеру; ничего не значащий рабочий момент, подготовка к съемке. Но кто-то – тот, кто держал камеру и так и остался за кадром, – возможно, знал, чем действительно закончится фильм. Во всяком случае, камера дольше, чем нужно, останавливалась на лицах актеров.

Впадины и выпуклости обнаженных тел, видимо, мало интересовали снимавшего, что было странно: почти все фигуры – и мужские, и женские – были совершенны. Головы, насаженные на это совершенство, явно проигрывали в классе: смазливые усредненные черты, только и всего. Но камера с упорством маньяка все вглядывалась и вглядывалась в эти лица, как будто хотела запечатлеть последний вздох жизни.

А может быть, я сама выстраиваю сюжет?.. Во всяком случае, пока в этой съемке не было ничего сверхъестественного: обычная, хотя и слегка затянутая панорама для семейного видеоальбома. Некоторое время я наблюдала за Юленькой, чуть искаженной камерой, но все равно хорошенькой: она и Нимотси образовали нервный центр повествования, придали ему некое подобие вялотекущей фабулы. Они бойко препирались и походили на растиражированную супружескую пару: главреж провинциального театра и его стерва-жена. Остальные участники массовки в препирательствах не участвовали и даже не реагировали на забавные реплики, которые отпускал Нимотси, – возможно, они не знали русского.

Кроме Юленьки и Нимотси, я насчитала еще несколько основных персонажей – оператор, который, за все время не проронил ни слова, точеная мулатка с восхитительно высокой грудью и подобранным нерожавшим животом; две хорошенькие субретки с явно нерусским разлетом черных бровей; мрачные типы в кожаных жилетах и грубых армейских ботинках, скрывавших плотные накачанные икры.

Интерьеру уделялось куда меньшее внимание, но я сумела разглядеть за открытыми, во всю стену окнами краешек бассейна и почти сусальные картины провалившейся во временную дыру средиземноморской природы – возможно, именно в этом ландшафте греческие боги вершили судьбы своих подданных…

А Юленька и Нимотси на экране телевизора продолжали подкалывать друг друга такими узнаваемыми вгиковскими приколами. Устав от них, камера спанорамировала по помещению, и я поняла, что вся группа находится на застекленной веранде какого-то особняка, заставленной хорошо выполненными копиями греческих скульптур, – иногда в них терялись бесцельно бродящие загримированные тела актеров.

Камера задержалась на оконном проеме – и вдалеке, на самом заднем плане, я заметила низкую спортивную машину и двоих, стоящих у нее: фигурки были маленькие – светлая и темная, очевидно мужчины. Разглядеть их было невозможно, да и повода они не дали: светлая села в автомобиль, а за секунду до этого камера снова переместилась на Юленьку и Нимотси.

Я наблюдала за происходящим полчаса – но ничего так и не произошло. Все это было похоже на утомительный бессмысленный просмотр домашнего праздника, дну рождения, вынужденной свадьбы – но я не могла от этого оторваться: живой Нимотси завораживал меня. Он был жив, жив, жив – он будет жив ровно столько, сколько продолжится эта кассета.

Сбросив наваждение, я прокрутила кассету вперед и снова нажала на “play”.

И то, что я увидела, оказалось похожим на выстрел, неожиданный и потому смертельный.

Кто-то, снимавший все эти святочные полулегальные приготовления, снимал теперь непосредственно съемку: она сразу же обрела жесткий сюжет и раздавила меня нереальностью происходящего.

На экране убивали Юленьку, убивали по-настоящему, я знала это от Нимотси, но оказалась не готовой к этому. Бесстрастная камера держала крупный план несчастной жертвы, и я видела, как хрипит Юленька и как несколько парней в грубых армейских ботинках избивают ее хлыстами – ее нежная длинная спина была превращена в кровавое месиво. Видимо, это продолжалось не первый час – кричать Юленька уже не могла, а звуковая дорожка была нечистой, туда вклинивался фон от других голосов и другого оцепеневшего молчания. Следуя за ними, сатанинская камера перевела объектив – и я увидела то, что происходило с Нимотси и оператором. Оператор стоял на коленях возле камеры – его рвало. Брызги летели на ботинки Нимотси – именно он смотрел в глазок объектива. А потом отшатнулся от камеры – бледный как полотно, с ничего не выражающим, страшным лицом. Что-то, отдаленно похожее на вдохновение, сумасшедшее вдохновение палача, исказило, распяло его черты…

А спустя секунду, показавшуюся мне вечностью, рядом с оператором появился человек в летнем камуфляже. Брезгливо обходя пятна блевотины, он схватил оператора за шиворот, подтолкнул почти бесчувственное тело автоматом и уволок его из кадра, не забыв улыбнуться в камеру: я заметила соломинку у него между зубами. Половину лица автоматчика занимали солнцезащитные очки, на голове была повязана подростковая легкомысленная бандана. Приветливо помахав рукой снимавшему, он исчез, а Нимотси все продолжал и продолжал снимать.

А потом покрылся испариной и рухнул прямо за камерой – она непрерывно работала, жужжал аккумулятор, – и объектив снова переместился на Юленьку. И я увидела то, что на секунду заставило меня потерять сознание, – Юленьке перерезали горло, как барану во время мусульманского хаджа. Это было сделано профессионально, горло было раскроено прямо под подбородком, Юленька улыбнулась последней ужасающей улыбкой, кровь брызнула фонтаном, тело забилось в конвульсиях и осело, сразу же потеряв свое совершенство.

…Все это было правдой, и съемки были документальными, я слишком долго училась в кинематографическом вузе и могла отличить постановочные кадры от грязных, лишенных монтажных стыков, почти репортерских фрагментов. Все это было правдой, на моих глазах убили человека, его убивали бы снова и снова – стоило мне прокрутить пленку назад.

Кассета давно закончилась, по белесому экрану шли полосы, а я неподвижно сидела перед телевизором. Моя спина была исполосована потом, так же как спина мертвой Юленьки хлыстами, в голову лезли полубезумные воспоминания: Юленька в буфете, чей выход всегда сопровождался хлопками и свистом; Нимотси крадет полузасохший бутерброд с прилавка и я – в самом конце общей очереди…