В тихом омуте... - Платова Виктория - Страница 19

Он снова ударил меня, очень уж легко у него это получалось.

– Дура! Тебя все равно достанут, даже наверняка – если не те, то эти.

– Господи, я-то тут при чем? Писала сценарии на заказ, и все.

– Ага, а потом по этим сценариям людей пачками на тот свет отправляли. Целку-то из себя не надо строить, не в яслях “Теремок”. Ты что, сможешь доказать, что ничего не знала?

– Кому доказывать? Интерполу из твоего больного воображения? И вообще, – я страшно устала, я хотела спать, – если ты так трясся за свою шкуру, то почему не остался в просвещенной Европе, не пошел, подняв лапки, в какую-нибудь полицию?

– И что бы я сказал? Их убивали, а я смотрел? Смотрел и не жужжал?

– Ну, тогда просто натурализовался бы в какой-нибудь Голландии под личиной грека-киприота. Там наркотики легализованы, так что вообще никаких проблем, их даже бесплатно выдают, чтобы раньше времени не загнулись такие конченые типы, как ты.

– Конченый тип, конечно… Европа маленькая, вся на ладони, просматривается, как только что отремонтированная кухня без мебели… Там не спрятаться. – Он страдал манией преследования. Ясно: целый букет психических заболеваний, бедный мой Нимотси, представляю, как бы цинично смеялся Иван. Для Веньки это был бы только повод для сюжета, не самого лучшего – маленькая предательница…

– Тогда почему Канада? Отправляйся в Колумбию куда-нибудь, поближе к джунглям и медельинскому картелю, милое дело.

– Не добраться… Я не доберусь, сдохну. Мне всего ничего осталось.

Мне надоело слушать его бред.

– Ну, если тебе всего ничего осталось – тогда пусть эти твои “они” найдут тебя, и никакой трагедии, какая разница – месяцем раньше, месяцем позже.

– Не хочу умирать, не хочу, – заскулил он.

– Что ж ты так цепляешься за жизнь, если не можешь жить? – Я наконец-то оторвалась от Нимотси и вышла из кухни, насквозь пропитанная его бредовым отчаянием.

– Я не хочу умирать, потому что там будут они, – бросил мне в спину Нимотси трезвым спокойным голосом. – Там, куда все попадают после смерти. Там будут они, все, кого убили. И мне нечего будет сказать им. Нечего. И вот этого я боюсь больше всего…

Он пришел в комнату, голый и тихий, лег рядом со мной, прижался ко мне, как ребенок, – так крепко, так отчаянно крепко, что я чуть не заплакала.

И почувствовала, что напряжение вдруг отпустило его наконец-то; и, как бабочка из куколки, вылупился тот, прежний Нимотси, который целовал меня в аэропорту и которого я никогда не забывала.

– Все хорошо, все хорошо, – шептала я ему.

– Только ты не засыпай, пока я не засну. Я устал быть один, я все время был один, а теперь больше не хочу, не хочу.

В конце концов он уснул, а я еще долго рассматривала его изможденное лицо в свете начинающегося утра.

– Пожалуйста, я прошу, пожалуйста, – бессвязно шептал он во сне, а я клала руку ему на губы, на прохладный восковой лоб – “все хорошо, все хорошо”…

…Я проснулась с тяжелой головой – и сразу вспомнила кошмар предыдущей ночи. Слава Богу, сегодня приезжает Венька – на часах было девять. Значит, скоро она появится, если не вздумает прилететь самолетом, ей всегда нравились самолеты.

Ей всегда нравились самолеты, я всегда была без ума от порядка, но сейчас в комнате все было перерыто: вещи, книги, рукописи были смешаны в диких пропорциях, как коктейли сумасшедшего бармена, всю жизнь проработавшего на киношную гонконговскую мафию.

…А все, что осталось от моего друга Нимотси, умиротворенно сидело на кухне и лакало кофе из жестяной коробки чая. Весь чай – Господи ты Боже мой, “Выбор императора”, бешеные деньги за сто грамм! – был высыпан на пол. А на плите, в кастрюле, булькали ингредиенты для кайфа.

– Приветик! – бодро сказал Нимотси. – Кофе хочешь?

Я молчала.

– А кайфу? – Он явно издевался, каждую секунду не прощая мне своей ночной сумасшедшей слабости. – Скоро поспеет.

– Что за разгром ты учинил?

– Паршивая у тебя квартира. Такую и бросать не жалко.

– Я не собираюсь ее бросать.

– Ты, видно, ничего не поняла из вчерашнего. Кошмар продолжался. Я села против Нимотси и отпила остывший невкусный кофе из его жестянки.

– Что ты искал?

– Бабки.

– Нашел?

– Сама знаешь, что не нашел. Так, мелочевка, на две дозы от силы. Здорово ты их прячешь, где только?

– Я прячу их в банке.

– Банку я что-то не приметил.

– В сберегательном банке.

– Идиотка! Кто же их там держит в этой гребаной стране?

– Я.

– И много?

– На гроб из красного дерева хватит. Тебя тоже упакую в последний путь, не сомневайся. Благо недолго ждать осталось. – Нимотси стал раздражать меня.

Он с ненавистью посмотрел на меня.

– Придется тебе все снять. Мы уезжаем. Я грохнула жестянку с кофе об пол, никакого эффекта, жалкое подобие ночной, почти трагической, сцены с битьем посуды.

– Ты уезжай, если хочешь, – хоть в Канаду, хоть на острова Зеленого Мыса… Дам тебе отступного – и попутного ветра в горбатую спину.

– Это мило И плевать, что столько лет из одного корыта дерьмо хлебали и в одной кроватке спали, тщедушными тельцами прижавшись. Нехорошо выходит, а? Ты, моралистка!

Бедный мой Нимотси, спасавший меня от тоски по Ивану, лежавший с ботинками на диване в квартире на Автозаводской, отчаянно поцеловавший меня в аэропорту – мне стало нестерпимо стыдно за непроходящее глухое раздражение к нему.

– Я никуда не поеду, – мягко сказала я, – у меня здесь все: жизнь, куча работы, счета за телефон… У меня обязательства перед людьми, которых я люблю. И которые любят меня…

– Что ты говоришь? Которые любят тебя… Сейчас с двух раз угадаю, кто это любит тебя! Какая-нибудь дешевая провинциальная срань с юрким пенисом, альфонсишко, который сосет из тебя бабки на галстуки и любовниц… И играет на тебе, как Ростропович на виолончели.

– Заткнись!

– Что, правда, правдочка и маленькая правда глаза колют?

– Пошел вон из моей квартиры!

– Не на порно ли денюжки ты ее прикупила? Я больше не могла оставаться с ним в одном пространстве – еще пять минут, и мы разругаемся в хлам, я этого не хотела, я действительно была моралисткой, куцей моралисткой.