В тихом омуте... - Платова Виктория - Страница 119

Но сумочка?

Вряд ли перед тем, как повеситься, он спустил ее в мусоропровод, не то состояние…

Я вспомнила Олега Васильевича, выходящего из подъезда Володьки: а если он следил вовсе не за мной?

Остановись, ты сходишь с ума. Я, Володька и Олег Васильевич вдруг выстроились в моем разгоряченном сознании в треугольник: Володька и Олег были катетами, а я – гипотенузой, связывающей их. Нет, пока я дошла до угла улицы, сообразила, что забыла сумочку, и вернулась – прошло минут десять, не больше, плюс-минус пять минут на созерцание стылого пустынного шоссе. За это время можно забрать из квартиры все, что угодно, – если знать, что именно нужно забрать. Но уговорить человека, исполненного жизненных перспектив, покончить с собой – невозможно…

В этот вечер я поехала к Серьге, как будто там, на окраине города, в пропитанной растворителями квартире, можно было спрятаться от своих мыслей. Мы пили самогон и до одури резались в карты, банальный подкидной дурак, в котором Серьге не было равных. От хлопот по похоронам Володьки Серьга полностью устранился, хотя ему несколько раз звонили из клуба с просьбой о помощи.

Спал он на кушетке, благородно уступив мне свой продавленный диван. Кушетка стояла на кухне и была очень короткой даже для маленького Серьги.

– Мечта коммерческого директора труппы лилипутов, – укоризненно сказал мне Серьга утром, потирая затекшее тело.

Правда, в первый же вечер у нас возникли трения.

– Можно, я у тебя пару дней поживу? – спросила я у Серьги. – Одной как-то не по себе.

– Видать, запупыривал тебе покойничек-то! – проницательно заметил пьяненький Серьга. – Признайся, а?! Ты ж к нему всю последнюю неделю шастала. Шастала-шастала, а он взял да и повесился. От несчастной любви. Но от меня эта сволочная лесбиянка такого подарка не дождется. Назло ей буду жить – и еще посмотрим, кто больше бабам запупырит!

Увидев, что я побледнела, как пачка ватмана, стоявшая у него в простенке между диваном и облупленным шкафом. Серьга сменил гнев на милость:

– Шучу, шучу. Беру свои слова назад. Слушай, а может, у тебя поживем? К центру поближе и места побольше…

– Я отказалась, но домой все-таки съездила – нужно было забрать кое-что из вещей и – главное – кассету Нимотси и его записную книжку. Я вдруг испугалась того” что она может попасть в чужие руки. Если я так , легко проникла в квартиру Володьки, то нет никакой гарантии, что кто-то типа юркого Олега Васильевича не проникнет в мою собственную. К счастью, и кассета, и записная книжка оказались на месте. Я сложила их в рюкзак, бросив сверху свитер, закрыла дверь и прилепила снизу тонкую ниточку – банальный способ узнать – бывает ли кто-то в квартире в твое отсутствие или нет. Я помнила его еще из своего детства, когда по три смены торчала в одном и том же пионерском лагере “Коммунаровец”. Моя соседка по палате Ира Чалая прикрывала так Свою тумбочку с овсяными пряниками…

Приехав на “Пражскую” и дождавшись, пока Серьга заснет, я спрятала кассету и дневник в целлофановый пакет, а пакет засунула в пачку замшелых эскизов за шкафом. Теперь-то уж точно она не попадет в чужие руки!

Накануне похорон Серьге снова позвонили, сообщив о времени и месте. И Серьга, который до этого даже слышать не хотел о мертвом Володьке, неожиданно решил ехать.

– Не люблю я этих прощальных церемоний, – пьяно уговаривал он меня, – но нужно отдать последний долг, черт его дери!..

А поздней ночью я услышала, как он плачет на своей кушетке в кухне – неумело и удивленно; я хотела выйти и успокоить его, но побоялась. Бесконечно одинокий маленький человек, такой же одинокий, как и я сама. Только теперь я поняла, что именно Володька поддерживал Серьгу, снабжал его работой и персональным столиком в клубе, который был вовсе не рассчитан на таких дремучих типов, как Каныгин. И подумала о том, что же теперь будет с абсолютно неприспособленным к жестокой московской жизни Серьгой.

Утром Серьга достал из шкафа ослепительно чистый костюм-тройку, белоснежную рубаху и черные туфли.

Туфли были явно летними, или выходными, или клубными – в них хорошо приглашать зазевавшуюся даму на ж танец или вести переговоры с рекламодателями. Я подумала о том, что на кладбище он наверняка замерзнет.

Последним Серьга извлек из шкафа длинное черное пальто из дорогого кашемира.

– Ты меня пугаешь, – искренне сказала я Серьге.

– Я и сам себя пугаю. Надо барахло обновить, пока моль не сожрала. – Серьга уже стянул с себя рваный свитер. – Он, конечно, не оценит, ну да неважно это.

…Мы приехали на кладбище, когда панихида была в самом разгаре, и стали на почтительном отдалении от общей скорбящей массы. “Преступника всегда тянет на место преступления, – билось у меня в мозгу, – вот и ты не исключение”.

Похороны оказались неожиданно стильными – множество людей в кокетливом черном: береты, приталенные модные пальто, запахнутые плащи. Я подумала о том, что в этих самых пальто-перевертышах они отправятся на модные тусовки в разные концы Москвы; цвет скорби был в этом сезоне самым ходовым. Весь состав клуба тоже был в черном, только романтический Ролик позволил себе темно-синюю куртку с золотыми женскими пуговицами. Как-то само собой получилось, что и на кладбище все сгруппировались в коллективы по интересам: испуганно-любопытное стадо клубной обслуги; стайка нервных бывших любовниц; друзья-телевизионщики, друзья-газетчики, друзья-киношники; дисциплинированно-почтительные партнеры по бизнесу, которые исподтишка посматривали на часы и вели переговоры по сотовым телефонам, укрывшись за соседними могилами. Водораздел нарушал лишь высокий лохматый человек с лицом старой лошади, который совершал челночные рейсы от одной касты к другой. Он о чем-то шептался со свидетелями похорон – и мелкие купюры из карманов цивильных граждан перекочевывали в карманы кладбищенского вымогателя.

Он сунулся было к нам, но Серьга так шуганул его, едва раскрыв бескровные оледеневшие губы, что вымогатель сразу ретировался.

– Пришел, сукин сын, так и знал. Куда ж без него – им одна свадьба, ни одни похороны, ни один Каннский фестиваль, – сказал мне Серьга. – Наш, вгиковский отброс, Гарька.