В тихом омуте... - Платова Виктория - Страница 117

Утренний порыв казался мне теперь бессмысленным, я поздравила себя с тем, что не дозвонилась Мари-лову.

Но тем не менее никого другого не было. Серьгу я отмела сразу – его въевшийся во все поры неистребимый марийский акцент, характерный тембр голоса сразу выдали бы его с головой, тем более что он приятель Володьки и хорошо известен Александру Анатольевичу. Официанта Родика, который оказывал мне недвусмысленные знаки внимания, я забраковала по тем же признакам – плюс легкая картавинка, плюс работа, которую он вряд ли согласится потерять, плюс телефон Туманова, который наверняка ему известен…

Никаких других кандидатов у меня не было. Разве что подцепить какого-нибудь мужичка на улице, сунуть ему денег и бумажку с текстом о назначении встречи – пара предложений никого не затруднит. Это выглядело по-дилетантски, но вполне могло сработать. А потом я прослежу за теми, кто приедет на встречу…

Запутавшись в своих построениях, я малодушно решила, что до указанного в письме времени еще далеко. А решив – направилась в клуб. Возвращаться домой не хотелось.

Я шла по Садовому кольцу – через Склиф и Дом военной книги. Когда-то там был неплохой букинистический отдел; там я прикупила набор хорошо выполненных солдатиков в подарок Ивану – танковая обслуга вермахта, и Военно-морской словарь для себя. Куда он делся потом, я не помнила… А если идти и идти, то можно выйти к Курскому вокзалу, откуда уходят поезда в мой родной город. В котором меня нет и никогда уже не будет: там живет отец, и лежат в нижнем ящике полированного секретера мои немногочисленные детские фотографии и школьная выпускная, я в полуразвязанных бантах, третья во втором ряду, на фоне сирени и чертовых красавиц подруг – и на них другое лицо, другое лицо… Я спросила у случайного прохожего, который час, – до отхода поезда в мой родной город, к затянутым ряской лиманам и приземистым домикам из известняка, оставалось чуть больше сорока минут.

Поезд уйдет без меня, без меня он будет уходить и уходить каждый день…

Когда я приехала в клуб, меня встретила пронзительная тишина – должно быть, она всегда такая, полусонная, как полночная любовница в это время суток; но сейчас в ней было что-то настораживающее, как будто ангелы потрескивают своими стрекозиными крыльями – все проходит, все проходит.

Я не увидела на входе тяжелого матадорского плаща швейцара, а в холле не было охранников, только картины, почему-то потускневшие. Я нашла всех в большом зале, сидящими за гостевыми столиками; никто не сидел отдельно, все сбились в маленькие группки по несколько человек. Лица у всех были исполнены значительности и скорбного нетерпения, они мгновенно постарели и растрескались, как на старых фресках; мужчины стали похожи на женщин, а женщины – на мужчин. Даже обычно глубокий светло-вишневый цвет стен казался тусклым.

А потом я увидела Серьгу – он сидел за лучшим столиком, никогда ему не принадлежавшим. Серьга был изрядно пьян – перед ним стояла бутылка лучшей водки.

Я подняла руку в знак приветствия, но он ничего не ответил, хотя и видел меня. Я подошла вплотную, нагнулась и поцеловала его в безразличную щеку. Только тогда по его лицу пробежала тень узнавания.

– Чего это ты приперлась? – спросил он. – Никогда раньше одиннадцати не появлялась. Уже знаешь?

– Что – знаю?

– Что произошло.

– А что произошло? – Господи, мне нужно было догадаться – что-то действительно произошло, иначе почему осторожный шепот людей за соседними столиками так похож на молчание?..

Серьга глотнул водки.

– Я была на встрече, – объяснила я. – Здесь, недалеко. Там ждали Володьку, а он не явился.

– Так ты его не видела?

– Говорю тебе – нет.

– И не увидишь больше. Выпей. – Серьга снова наполнил свой стакан и протянул его мне.

– Я не пью водку в пять пополудни. Да еще без закуски. Да еще в компании с такой кислой рожей.

– Выпей, – настаивал Серьга. – Только не чокаясь.

– Что это ты?

– За раба Божьего Владимира Туманова. Твоего приятеля, моего благодетеля…

– Господи, что такое ты говоришь? – Я почувствовала, как пол уходит у меня из-под ног, а маленькое остроносое лицо Серьги стремительно приближается.

– Помер, – лаконично сказал Серьга без всяких эмоций, как о смерти соседского попугайчика.

– Что значит – “помер”… Я же вчера ночью… С ним было все в порядке… – На лицо Серьги вдруг наложилось лицо Володьки, но не вчерашнего, раздавленного страхом, а обычного, с закапанной соусом бородой…

– Помер – значит нет его. А он у меня картину собирался купить, – совсем уже невпопад брякнул Серьга.

– Какая картина, о чем ты говоришь?! Он что, в аварию попал? – Ничего другого я предположить не посмела.

– Какая авария? Он повесился. Я в морге был – сам видел.

– В морге?

То, что рассказал мне безжизненным тусклым тоном Серьга, казалось просто невероятным: сначала Володька пытался вскрыть себе вены и даже набрал полную ванну – ту самую ванну, в которой я мылась прошлой ночью. Но вены вскрыть не получилось – то ли он испугался крови, то ли лезвие было тупым – на полу нашли выпотрошенную пачку тронутых ржавчиной лезвий “Спутник”, то ли вода была недостаточно теплой… Во всяком случае, он вылез из ванны, натянул на мокрое тело халат, пояса он так и не нашел и потому не запахнулся – и повесился в большой комнате, сорвав люстру с крюка. Я помнила эту люстру, очень изысканную, гроздья фонариков из тонкой провощенной бумаги, с сюжетами в стиле Кацусики Хокусая, старательная копия цветной ксилографии, школа Укийе-э, “36 видов Фудзи”, для фонариков были отобраны всего лишь восемь… Я представила, как Володька срывает люстру, а потом долго топчется на провощенной нежной бумаге, сминая лики священной горы Фудзияма.

Он использовал струну от карниза – ведь пояса от халата он так и не нашел, брючные ремни презирал, веревки в доме не было, а ждать до утра он, видимо, не мог…

– Дерьмо зрелище, – сжав зубы, процедил Серьга. – Струна тонкая, сам толстый – даже удивительно, как ему удалось закрепить, она порвала ему все горло. Все в кровище засохшей, и руки по-дурацки начал резать: так, покромсал, а толком ничего сделать не мог.