Тингль-Тангль - Платова Виктория - Страница 36

С подобной темно-красной субстанцией Васька сталкивалась не раз: когда разбивала колени или разбивала нос. Разве что собственная Васькина кровь была чуть посветлее, разве что собственная Васькина кровь не была такой тягучей. И она уж точно не смогла бы перемещаться вверх-вниз по чему бы то ни было.

О, если бы все дело ограничилось кровью на лезвии!

Рукоять ножа (та ее часть, которая просматривалась сквозь пальцы «совсем не Мики») тоже являла собой выдающееся зрелище. Она была живой, опасно живой, к такой живности Васька – при всем своем безрассудстве – и на метр бы не подошла. Что же напомнила ей рукоять? – август, вторая половика бесконечно длинного дня, утопающего в бесконечно длинной жаре, от нее не спасают и тени от деревьев на Крестовском. От воды тоже никакого проку, – она не холоднее воздуха. Васька и Леха с Бычком путешествуют по острову в поисках прохладительных приключений. Весь их улов за день:

– стр-рашная история о кровососущем тополе, рассказанная Лехой;

– связка заржавленных ключей, найденная Бычком; пора бы и Ваське отличиться.

Случай предоставляется довольно скоро: она видит в пожухлой желтоватой траве что-то инородно-черное.

Мышь-полевка, крот-недомерок или еще какое-то мелкое животное. Животное и не думает убегать, лежит себе неподвижно – и при этом каждый сантиметр его тела находится в непрерывном движении. Крота (мышь) можно прихватить с собой, кормить кукурузными хлопьями и обучать бегу в колесе – так думает Васька, приближая к животному лицо.

И тут же отшатывается в ужасе.

Тело крота (мыши) кишит червями, они извиваются, наползают друг на друга, сворачиваются в кольца и снова выпрямляются, что-то подобное происходит и сейчас.

С рукоятью ножа.

Впрочем, у Васьки не было полной уверенности, что рукоять облепили именно черви. С тем же успехом роль колышущейся студенистой массы могли исполнять тараканы, мокрицы, крохотные змеи, жуки и их личинки – все то, что в большом количестве вызывает отвращение.

Наваждение длилось недолго, червей сменили вполне нейтральные лепестки каких-то цветов, а затем – и сами цветы, большие и яркие; потом наступил черед плодов, в основном – высушенных, с гладкой костяной оболочкой; возможно, последовательность была иной, возможно, в нее вклинивалось еще что-то, – одно не подлежало сомнению:

на Васькиных глазах разворачивается драма какого-то весьма сложного жизненного цикла.

Целиком зависящего от «совсем не Мики».

Стоило только Ваське понять это, как лицо красавицы-феи начало меняться. Грозовое облако волос перестало быть таковым, пряди успокоились и безвольно повисли вдоль щек (Мика, это и правда ты?), – не успела Васька как следует обрадоваться, а паутина тут как тут.

Да-да, прекрасный овал теперь обрамляет паутина, невразумительный пух, тонкие стекловидные волокна – и вот уже лицо перестает быть красивым, приобретает ярко выраженный землистый оттенок; глаза и рот вваливаются, нос заостряется, подбородок выпячивается вперед. До этого момента в ушах феи висели роскошные жемчужные серьги, а теперь?

Что видит Васька теперь?

Черных скорпионов с хищно загнутыми хвостами.

От страха у Васьки свело челюсти. Она и рада была бы заорать, да звуки застряли в горле. Она и рада была бы убежать, да ноги вросли в пол. Васька стояла, не двигаясь, а ввалившиеся глаза смотрели и смотрели на нее. А ввалившийся рот тщился изобразить улыбку.

Если бы этот кошмар продлился чуть дольше, Васька наверняка умерла.

Но он закончился, едва начавшись.

Перед ней с самым обычным, хотя и немаленьким, ножом в руках стояла Мика. Такая же пресная, какой была всегда. И с лицом у нее все обстояло нормально, и в ушах не было не то что скорпионов, а даже тех замечательных жемчужных серег, которые так потрясли Ваську.

Серег не было, а улыбка была.

Васька делила Микины улыбки на несколько категорий:

заискивающая

просящая

примирительная

жалостливая

слезливая

«как насчет луна-парка в воскресенье?»

«почему ты не хочешь мне помочь, малыш?»

Потому что ты мне не нравишься, – обычно отвечала Васька.

Но сейчас, обретя свой первозданный вид, Мика даже понравилась Ваське. Впервые в жизни. Лучше уж быть сестрой жалкого ничтожества, чем сестрой монстра. А не лучше, – так безопаснее наверняка.

– Что это? – выдавила из себя Васька.

Может, Мика объяснит ей, что происходит на кухне этой ночью? А если это происходит каждую ночь? Даже одна мысль о подобном вызывает к жизни мурашки на спине.

– В каком смысле? – ушла от прямого ответа Мика.

– Что ты тут делаешь?

– Готовлю.

«Кручу-верчу, обмануть хочу», – говорил в таких случаях продвинутый Леха. Мика – крутит и вертит, в этом не может быть сомнений. С другой стороны, – запах, витающий в кухне, вызывает активное слюноотделение, каждый сантиметр кухонных поверхностей облепили благополучно материализовавшиеся мысли о пище, еде, трапезе. На доске перед Микой лежат ошметки зелени, и сердцевинки салатных перцев, и лиловая шелуха от лука, и еще много чего.

– Ночью? – глупо спросила Васька, как будто луковой шелухе не все равно, когда лежать на столе – ночью или днем.

– Ночью. Почему нет? Такое у меня настроение.

– Ясно, – Васька с трудом подавила в себе желание отлепиться от косяка и с разбегу нырнуть в соблазнительные волны запаха. Не-ет, она не будет неосмотрительной дурой, да и кто знает, что ожидает ее на дне волны?

Черные скорпионы с хищно загнутыми хвостами.

– Хочешь попробовать? – улыбнулась Мика. Улыбкой, выходящей за рамки составленной Васькой классификации. Определенно, – это новая улыбка. И новая посуда на плите. Вернее, хорошо забытая старая посуда. Васька, облазившая в доме каждый уголок, прекрасно знала, что в кухонных шкафах хранятся закопченные, перелуженные, покрытые серым налетом времени кастрюли, сковороды, сотейники. И даже один казан.

На газовой конфорке, над слабо тлеющим огнем, тоже стоял казан. Такой же величины и формы, но при этом – восхитительно прекрасный, восхитительно чистый, сверкающий червонным золотом подобно шлему рыцаря. Не казан, а произведение искусства. Единственное, что роднило его с тем, старым, казаном, – клеймо на боку.

Васька хорошо знала, что изображено на клейме: маленькая птичка. Почему-то она решила для себя, что это обязательно должен быть зимородок.

И вот теперь Мика предлагает ей отщипнуть частицу от священной плоти зимородка, положить ее в рот и подождать, пока она растает. А вместе с ней в Васькино тело проникнут божественный запах и божественное желто-оранжевое сияние. Проникнут – и осветят все самые темные, самые потаенные его уголки.

– Так положить тебе кусочек? – продолжала искушать Мика.

– Нет.

У Васьки свело губы – так не в жилу оказалось это «нет», таким навязчиво-неотразимым был дух только что приготовленной еды.

– А что это? – не выдержав, спросила она.

– Рыба. Хочешь рыбки?

Хочет ли она рыбки? Еще бы не хотеть! Она засунула бы во внутренности казана сразу обе руки, и никаких вилок, никаких ложек не надо, что же останавливает ее? Воспоминание о червях на рукояти, воспоминания о паутине вместо волос. Если уж Мика в какой-то момент может оказаться «совсем не Микой», то трудно представить, чем обернется рыба в казане.

И какими будут последствия для нее, Васьки.

– Вот еще! Рыбы не хочу. Хочу сладенького!.. Собрав в кулак все свое мужество, Васька прошлепала мимо ныне здравствующей газовой плиты, мимо плиты, исполняющей роль разделочного стола, мимо самой Мики и мимо Микиного ножа. Силы оставили ее у холодильника, пришлось даже ухватиться рукой за дверцу, чтобы не упасть. Крепко хлопнув ей, Васька схватила первую попавшуюся плошку с йогуртом: надо же было как-то оправдывать «сладенькое».

Хотя бы и перед Микой.

Первый этап завершился благополучно, теперь нужно возвращаться. Тем же путем, мимо Микиного ножа и мимо самой Мики. Главное, чтобы опять не случился кошмар с паутиной, со впавшим, похожим на сожженный муравейник, ртом. Второго такого превращения Васька просто не переживет.