После любви - Платова Виктория - Страница 18

– Доминик, это я! Открой!

– Он мог куда-нибудь уйти, – замечает Алекс.

– Вряд ли. Он наверняка дома.

За дверью по-прежнему тихо. Спустя минуту тишина начинает раздражать меня.

– Доминик! Мы же договаривались, Доминик!..

Шорох, шлепанье босых ног, покашливание – слава Богу, хоть какие-то подвижки.

– Это ты, Сашa?

– Ну конечно!

Мне не нравится голос Доминика: придушенный, хриплый, дрожащий, как осиновый лист, загнанный. Он пропитан влагой, так же, как вход в его берлогу, ничего хорошего ждать от этой влаги не приходится. С Домиником что-то не так, это чувствуется и через дверь.

– Черт возьми, Доминик! Откроешь ты или нет?

Покашливание переходит в сопение, как будто Доминик пробежал марафонскую дистанцию и остановился в пяти метрах от финиша: двигаться дальше он не в состоянии, бедняга Доминик. Остается надеяться, что ему еще хватит сил повернуть ключ в замке.

– Мы пришли посмотреть доски, – уламываю я Доминика. – Я ведь говорила тебе…

Дверь распахивается – наконец-то!

Дверь распахивается, и передо мной предстает Доминик. То есть я понимаю, что это он, ведь никого другого здесь быть не должно. Перемены, произошедшие в Доминике за те несколько часов, что мы не виделись, разительны. Полнота, и без того его не красившая, теперь кажется болезненной, щеки обвисли, глаза ввалились, по вискам струится пот, губы запеклись и покрылись струпьями. Картина, открывшаяся мне, так неожиданна и так страшна, что я не в состоянии произнести ни слова. Если бы мужем Фатимы был не Наби, а сам Доминик, я решила бы, что он потерял кого-то из близнецов, Джамиля или Джамаля, или, что вероятнее, – их обоих.

Доминик раздавлен. Уничтожен. Он едва держится на ногах.

– Что-то случилось? – решаюсь спросить я.

– Ничего. Все в порядке.

– Ты неважно выглядишь, Доминик.

Сколько раз то же говорил мне сам Доминик – и по гораздо более ничтожным поводам!

– Я же сказал – все в порядке!

– Это Алекс Гринблат, – представляю я стоящего за моей спиной Алекса. – Он заинтересовался твоими досками. Прилетел сюда ради них. Ты впустишь нас?

Доминик колеблется. Облизывает струпья на губах. Скребет щетину на подбородке. Хватается за дверной косяк; единственное, что заслуживает сейчас внимания, руки Доминика. Они перепачканы красным, мне даже начинает казаться – это кровь. Наваждение длится секунду, от силы – две; наличие крови объяснило бы все – и ввалившиеся щеки, и общую болезненность.

– Твои руки…

– Пустяки, – Доминик сглатывает слюну. – Я перевернул банку с краской.

Краска, ну конечно же! Кровь не может быть такой вызывающе яркой, такой однозначной, ее удел – приглушенность, ее удел – полутона. Я судорожно пытаюсь вспомнить, как часто Доминик прибегал к помощи красного (все его работы я изучила до последнего мазка) – ничего убедительного на ум не приходит. Аквамарин – да, кобальт – да, охра – да, умбра – может быть, но кармин никогда не был определяющим цветом Доминика. Доминик всегда его побаивался, всегда был осторожен с ним – и вот теперь, пожалуйста, – перевернул целую банку!..

– Сейчас не самое подходящее время для визита, Сашa.

– Вымой руки и приведи себя в порядок. – Так просто я не сдамся! – Мы подождем.

– Не стоит. Разве что потом. Позже.

Ситуация – глупее не сыскать, представляю, что думает о нас с Домиником Алекс. Специальный гость Алекс Гринблат, ради которого все и затевалось.

– Когда?

Я готова к любому ответу, «приходите вечером», «приходите завтра» – не самый шокирующий вариант, рано или поздно я дожму толстяка.

– Так когда?

– – Никогда! – выдыхает Доминик и с треском захлопывает дверь. Вот ублюдок!

– Что это с ним? – вяло интересуется Алекс.

– Понятия не имею. Причуды гения.

– Он грешил ими и раньше?

– Да нет. Доминик – милейший человек. Вполне адекватный.

– Я вижу. Попытайтесь поговорить с ним еще раз, Сашa.

Я с тоской смотрю на дверь, волшебным образом увеличившуюся до размеров крепостных ворот – такая играючи выдержит любой таран. А стенобитных орудий у меня под рукой нет.

– Я подожду вас в номере. Поговорите с ним.

– Я не уверена…

– Вам он откроет, – Алекс делает ударение на первом слове. – Уж поверьте…

Он едва не добавил «спасителю мира», но вовремя ограничился «психологом со стажем», каждую минуту Алекс Гринблат открывается для меня с новой, неожиданной стороны. Я отдаю Алексу пакет с рыбой и с тоской провожаю взглядом его прямую спину. И снова сосредотачиваюсь на двери.

– Доминик?

– Да.

Как и следовало ожидать, Доминик никуда не делся – его сопение нестерпимо, к нему добавились хрипы и странное бульканье, неужели весь этот обвал звуков вызван инцидентом с перевернувшейся банкой краски?

– Я одна. Ты впустишь меня?

– Ты правда одна?

– Правда.

…Доминик прячет руки за спину, чтобы не смущать меня и себя заодно. В комнате царит страшный беспорядок, на полу валяется испачканная краской ветошь, постель не убрана, стулья опрокинуты. И только библиотека, занимающая одну из стен, дышит спокойствием. Совершенно машинально я ищу глазами франко-арабский словарь, это самый толстый том в библиотеке Доминика. Словарь на месте, только его сафьяновый переплет еще больше посерел от пыли.

– Что за представление ты устроил?

– Ничего я не устраивал.

– На кого ты только похож!

– Да ладно тебе, Сашa…

– Я предупреждала тебя. Алекс очень заинтересовался тем, что ты делаешь. Не поленился и прилетел в наше захолустье. – Я в сердцах машу рукой. – Как это понимать, Доминик?

– Мне нечего ему показать.

– Что значит – нечего?

– То и значит.

– А доски?

– Досок больше нет.

Смысл сказанного Домиником не сразу доходит до меня: расписанных досок для серфинга не меньше тридцати, а то и сорока, они не могли разом исчезнуть, они не могли оптом отправиться в прокат, их гибель в огне тоже представляется мне проблематичной – в этом случае сработала бы пожарная сигнализация.

Пожарная сигнализация в нашем отеле всегда была на высоте.

Обойдя Доминика, я направляюсь в комнату, которую до сегодняшнего дня занимали доски. И первое, что я вижу, – огромная карминовая лужа. Ее размеры поражают, одной банкой дело явно не обошлось. Все остальное поражает не меньше, пейзаж после битвы, да и только! Доминик не соврал, досок больше не существует. Вместо них по всей комнате валяются обломки, осколки, щепы – груда бесполезного дерева, еще недавно бывшего мечтами о Марракеше, Касабланке, Рабате. Рыбный рынок разрушен, тщательно выписанные тела женщин обесчещены и густо замазаны краской. Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, – кто мог сотворить такое…такое…синонима произошедшему так сходу и не подберешь, даже рейда во франко-арабский словарь будет недостаточно.

– Успокойся. – Голос подошедшего Доминика заставляет меня вздрогнуть.

– Успокоиться?

– Ты кричала.

Разве я кричала?

– Что это, Доминик?

– Ты же видишь…

– Нужно вызвать полицию.

– Полиция не поможет.

– Но… Может быть, хоть что-то уцелело…

Присев на корточки, я начинаю копаться в обломках, прикладывать их друг к другу, и это тоже разновидность пасьянса – хотя, в отличие от пасьянса Фатимы, мой никогда не сложится. Обломков так много, что ими можно было бы растапливать печь на протяжении нескольких дней, а то и недели. Если бы мы жили на севере. Но мы не живем на севере, от этого гипотетические поленья выглядят еще безнадежнее.

– Не стоит, Сашa… Оставь это.

– Я не могу… Не могу так этого оставить.

– Оставь. Я сам их уничтожил. Сам.

Слова Доминика настигают меня в тот самый момент, когда я безуспешно пытаюсь собрать лицо Девушки С Девятью Жизнями. Девушка – не марокканка. Европейкой ее тоже не назовешь: такого сумеречно-золотистого цвета кожи не существует в природе. Я была без ума от доски с Девушкой, я сфотографировала ее первой и первой же вложила в конверт с письмом для знаменитого галериста Алекса Гринблата. О предыдущих восьми жизнях Девушки мне неизвестно ничего, что касается девятой… Похоже, окончилась и она. Была насильно прервана.