Купель дьявола - Платова Виктория - Страница 9

— Понятное дело, не твоя. Стиль не тот. Слишком мрачно для такой светлой личности, как ты.

— Прекрати издеваться! Откуда эта картина?

— Не знаю. Она стояла в комнате, когда я нашла Быка… — вспомнив о клятве, я умолкла.

— Почему ты ее не отдала?!

— Не знаю, — честно призналась я.

— Потому что она похожа на тебя, да?

— Ты тоже это заметила?

— Любой бы заметил! — в блекло-голубых глазах Жеки промелькнула некрасиво состарившаяся ревность. — Является в мой дом с твоим портретом и подыхает. А мне — расхлебывай.

— Жека, Жека! О чем ты говоришь? В любом случае — это не мой портрет… Доске не меньше двухсот лет. Это так, навскидку. Я думаю, даже больше.

— Правда? — Жека успокоилась и принялась рассматривать картину. Я присоединилась к ней. Несколько минут мы глазели на доску в полном молчании.

Теперь, при свете дня, портрет больше не производил мистического впечатления. Отличная работа старого мастера, только и всего. Или более поздняя стилизация под старых мастеров, но тоже отличная. Едва заметные брови девушки были удивленно приподняты, а глаза — широко распахнуты. Солнечный луч упал на картину, и в глазах девушки вдруг мелькнул тот самый потусторонний огонь, который я уже видела в застывших глазах Быкадорова.

— Что скажешь? — тихо спросила я у Жеки.

— Знаешь, мне кажется, что это очень ценная картина. Только я к ней не подойду…

— О господи, — я придвинулась к картине и принялась сосредоточенно изучать ее поверхность. — Меньше нужно Стивена Кинга читать. Тем более на ночь.

Никаких следов подписи; ничего, что указывало бы на авторство. Фигура девушки была скрыта белой мантией, сквозь огненно-рыжие волосы проглядывали крошечные стилизованные звезды — я насчитала их двенадцать. В правом нижнем углу картины, почти скрытый складками мантии, покоился лунный серп. Его пересекала полустертая латинская надпись: мне удалось разобрать только несколько слов: “…amica mea, et macula non…” Я развернула доску: тыльная поверхность была размашисто закрашена маслом. Толстый слой краски так потемнел от времени, что определить ее истинный цвет было невозможно.

— Что ты собираешься с ней делать? — спросила у меня Жека.

— Для начала дождемся Лавруху. Он ведь у нас крупный специалист по реставрационным работам. Определим, что это за картина и кому она принадлежит. А потом видно будет.

— Ты авантюристка, — Жека завистливо вздохнула. — И кончишь жизнь в Крестах. Учти, если твоя задница запылает, я от тебя отрекусь. Мне еще надо детей на ноги поставить… Ты ведь не хочешь ее присвоить, Катька?

— Конечно, нет. Просто…

Договорить я не успела. За окном раздался страшный грохот и чихание мотора. Это чихание я отличила бы от тысяч других: во двор торжественно въехал старенький снегиревский “Москвич”.

Снегирь ввалился в квартиру с целым коробом давленой земляники и бутылью мутного самогона. От него за версту несло сухими сосновыми иголками, смолой и олифой. Русые пряди Лаврухи выгорели, а лицо приобрело кирпичный оттенок.

— Ну, как вы здесь, бедные мои сиротки? — зычно спросил он, сгребая нас в охапку.

— Отвратительно, — пропищала Жека.

— А где мальцы? Я им подарочки привез.

Снегирь, обожавший Лавруху-младшего, заваливал его подарками — глупыми и совершенно ни к чему не применимыми: керамическими свистульками (мини-козлы, произведенные все тем же Адиком Ованесовым), беличьими кистями и тюбиками с красками Верхом изобретательности Снегиря был выточенный из дерева пистолет, который был отвергнут Лаврухой-младшим по причине морально устаревшей конструкции.

— У нас для тебя тоже подарочек, — сказала я Снегирю.

— Я в курсе. Ну что ж, как говорится, ничто не вечно под луной. Выпьем по этому поводу, девки!

— Подожди. Сначала ты должен посмотреть на одну вещицу… — я взяла Лавруху за руку и отправилась с ним в комнату, где стояла картина.

Она произвела на Снегиря совершенно убийственное впечатление. Несколько минут Снегирь вертел головой, переводя взгляд с меня на рыжеволосую девушку.

— Что скажешь?

— Фантастика, — Снегирь шумно вздохнул и тряхнул выгоревшими волосами. — Вот и не верь после этого в переселение душ.

— Оставим портретное сходство. Что ты скажешь о картине?

Лавруха осторожно взял доску в руки и пристроился возле окна.

— Откуда она у вас? — спросил наконец он.

— Это имеет значение?

— Думаю, да, — Лавруха поцокал языком.

— Он ее принес, — Жека старательно избегала имени Быкадорова. — Катька нашла картину рядом с ним.

— А он где ее взял?

— Теперь не спросишь, — вздохнула Жека.

— А ты что о ней думаешь, искусствовед хренов? — обратился Лавруха ко мне.

— Ну, не знаю…. Судя по манере письма — очень поздняя немецкая готика. Или кто-то из голландцев. Или более поздняя удачная стилизация.

— Да ты с ума сошла! — возмутилась чересчур восприимчивая к красоте Жека. — Какая стилизация? Я такого даже у Кранаха не видела… Это же настоящий шедевр…

— Слышишь, Катька! — Лавруха подмигнул мне. — Ты у нас шедевр. Выйдешь за меня замуж?

— Скотина ты, Снегирь, — надулась Жека. — Ты же мне предлагал! Еще в мае, забыл, что ли?

— Девки, я вас обеих люблю. Предлагаю жить гаремом. Тем более что евнух у нас уже есть, — Лавруха погладил Пупика, взобравшегося к нему на колени.

Я даже не успела удивиться этому (Пупик не особенно жаловал Снегиря), когда поняла, что вовсе не Лавруха интересовал моего кота: картина, вот что влекло его. Почище валерьянки и псевдомясных шариков. Вернее, девушка, изображенная на картине. Пупик выгнул спину и потерся о доску.

— И ты туда же, ценитель! — Лавруха покачал головой и снова уставился на картину. — А в общем, Жека права: это действительно шедевр.

— Я засяду за каталоги. А ты проведи спектральный анализ, — сказала я Лаврухе. — Может быть, удастся установить время написания. И потом, эта надпись… Стоит сфотографировать картину в инфракрасных лучах. Глядишь, и автор всплывет. Ты же реставратор, Лавруха, у тебя связи.

— Ты знаешь, сколько все это будет стоить? Учти, у меня только две пары штанов…

— Я почти продала твое “Зимнее утро”, — обнадежила я Лавруху.

— И кто этот сумасшедший? — Лавруха шарил глазами по картине, он вовсе не собирался с ней расставаться.

— Не сумасшедший, а сумасшедшая. Шведка из консульства.

— Что ты говоришь? Хорошенькая?

— Где ты видел хорошеньких шведок, скажи мне на милость!

Только сейчас я вспомнила о вчерашней несостоявшейся покупке; нужно отзвониться белокурой бестии, проблеять что-то типа “зоггу” и все-таки втюхать “Зимнее утро”, пока не спала жара. Мы получим хоть какие-то деньги для работы над доской, а там видно будет.

Я поделилась с Лаврухой своими планами относительно картины, но тут снова вмешалась Жека.

— Лучше будет, если вы все-таки скажете о ней этому капитану… А вдруг она краденая?

В том, что она была краденой, я не сомневалась ни секунды. Покойный А.А. Гольтман дышал мне в спину. Но расстаться с картиной вот так, за здорово живешь, даже не попытавшись ничего узнать о ней, я просто не могла. И потом, это удивительное портретное сходство…. Почему рыжеволосая женщина так похожа на меня? Все эти “почему” позвякивали, как китайские колокольчики на сквозняке.

— Никто не собирается ее присваивать, Жека. Такую вещь просто нельзя присвоить. Но выяснить, что это такое, мы просто обязаны.

— Я в этом не участвую. И вообще возвращаюсь на дачу, к детям. У меня нервный стресс.

— Сделаем так, Евгения, — наш единственный мужчина оторвался наконец от доски и взял бразды правления в свои руки. — Сейчас я отвезу тебя в Зеленогорск, потом займусь картиной.

— А я попытаюсь выделить фрекен, — весело закончила я и повернулась к Лаврухе:

— Ты не против, если мы вобьем в эту рыжую прелестницу твой гонорар?

— Ты ведь и так все уже решила, Кэт.

— Авантюристка, — снова заклеймила меня Жека.