Купель дьявола - Платова Виктория - Страница 17

— Пока нет, но…

— Слава богу! — невыразительное лицо Гольтмана пошло пятнами.

— Я не понимаю вас…

— Я надеюсь, что эта картина никогда не будет найдена, — Иосиф Семенович близко придвинулся ко мне, и я явственно почувствовала запах магнезии, исходящий от его волос. Магнезии и валерьянки. Рука с чашкой повисла как плеть, и несколько капель чая пролилось на мой костюм.

Гольтман не заметил этого.

— Мы постараемся вернуть ее вам. И в самом ближайшем времени, — я осторожно отвела от себя руку с чашкой.

— Вы не знаете. Почему вы ей заинтересовались? Именно ей?

— Я уже говорила вам. Эта картина…

— …эта картина убила дядю, — выдохнул Иосиф Семенович.

Ничего себе поворотец! Чтобы собраться с мыслями и выбрать верный тон, я качнула голову болванчика. Влево-вправо, влево-вправо, узкие глазки, узкий ротик — все ли ты делаешь верно, Катька, Катенька, Кэт, Катерина Мстиславовна? И не будешь ли ты гореть в аду за свое вранье?..

— О чем вы говорите, Иосиф Семенович? Вы же трезвый человек…

— Хорошо. Я объясню… Я не стал рассказывать следователю, потому что меня сочли бы за сумасшедшего. Я думал, что избавился от нее навсегда.

— Надеюсь, мы сумеем вернуть ее.

— Нет. Никто не требует от вас такого рвения, — Гольтман попытался взять себя в руки. — Я бы предпочел никогда не то что не видеть, но и не слышать о ней.

— Даже если ее рыночная цена составит несколько сот тысяч долларов?

— Сколько бы ни стоила. Это проклятая картина. Она была у дяди всего лишь месяц. И она его убила.

— Насколько я знаю, он умер от инфаркта.

— Какая разница, от чего он умер… Мы не были особенно близки с ним. Дядя Аркаша был вообще замкнутым человеком. Его семьей были его картины, он был одержим ими. Но особая привязанность… Нет, он не был привязан ни к чему, он продавал и покупал, загорался и охладевал. Он никогда не был женат — его картины были его гаремом. Иногда он от них избавлялся, как избавляются от надоевших наложниц. И тотчас же покупал новые. Он был чрезвычайно влюбчивым человеком.

— Очень странный вид влюбленности, вы не находите?

— Он вообще был своеобразным человеком. В прошлом году его пригласили на Рождество — в маленькую деревеньку под Кингисеппом, кажется, она называется Лялицы. Там живет его старый друг по Корабелке, какой-то отошедший от дел публицист. Мизантроп, каких мало, ненавидит людей, потому-то и уехал из Питера много лет назад. Оттуда дядя Аркаша и привез картину.

— Из деревни Лялицы?

Интересно, как Лукаса Устрицу могло занести в богом забытые Лялицы?..

— Да. Это забавная история. Дядя Аркаша рассказал, что эту картину, — лицо младшего Гольтмана исказила гримаса гадливости, — эту картину привез после Второй мировой войны отец его друга. Он был военным комендантом небольшого немецкого городка и вроде бы там, в каком-то замке, и разжился этой картиной. Замок принадлежал то ли Герингу, то ли Лею, то ли кому-то из военной немецкой аристократии. Тогда это было принято, трофеи… Пара ружей с инкрустацией, несколько кукол для дочери, посуда, швейная машинка, гобелен и эта картина.

— Занятно, — я подумала о том, что спонтанная версия Лаврухи о старушке из Опочки имеет все шансы на существование.

— Так вот, дяде Аркаше эту картину подарили.

— Хороший подарок.

— Ужасный подарок. Дядя с ней не расставался. Поставил у себя в кабинете….

— И он что, не пригласил экспертов? Не занялся историей картины? — я слабо верила в то, что коллекционер такого класса даже не попытался узнать о ее происхождении.

— Кажется, он кого-то пригласил. Одного или двух. По-моему, даже какого-то иностранца… Я же говорю, мы были не особенно близки. Но когда эта картина появилась в его доме, он просто с ума сошел. Я несколько раз заставал его в кабинете, он часами мог сидеть перед ней. Забросил все. Скажу честно, я боялся к ней подойти. Особенно после того, как остался с ним на несколько часов. У дяди была одна ценная книга, бестиарий [14] тринадцатого века. А я составляю сейчас словарь сюжетов и символов, это моя специализация… Так вот, эту книгу дядя никогда не выносил из кабинета. Он позволил мне работать с ней. Одиннадцатого января, я точно помню дату…

— И что же произошло одиннадцатого января? — мой собственный день рождения, как мило. Если все сложится удачно, я, Лавруха, Жека и двойняшки отметим его где-нибудь за границами нашей многострадальной родины.

— Я остался у него ночевать. Работал в кабинете, за столом. А он сидел в кресле, против картины, она была выставлена на специальном пюпитре… Расстояние между ним и картиной было не слишком велико, и, по-моему, день ото дня сокращалось. Дядя сам говорил мне, что придвигается к ней все ближе, что ему хочется влезть в картину и овладеть этой женщиной.

— Неужели? — я скептически посмотрела на Гольтмана и заложила ногу за ногу.

— Ну, не совсем так, — смутился он. — Я несколько преувеличил. Но общий пафос был именно таким, поверьте.

Поверить в то, что красотка из пятнадцатого века заставила старого козла предаваться греховным мыслям, было трудно. Хотя сюжеты и символы, над которыми корячится младший Гольтман, вполне это допускают.

— И что же произошло одиннадцатого января?

— Так вот, я работал с бестиарием, сидел за письменным столом дяди. Он находится в правом углу, не-

Далеко от двери и против окна. Картина тоже стояла против окна. Дядя сидел в кресле метрах в двух от картины. По легенде это кресло принадлежало Павлу Первому…

— Не отвлекайтесь, Иосиф Семенович.

— Да-да… так вот, когда часы пробили полночь, я вдруг почувствовал… Заметьте, не увидел, а почувствовал… Что в кабинете что-то неуловимо изменилось. И эти изменения шли от картины.

— И какого рода были изменения? — теперь уже я наклонилась к Гольтману и почему-то понизила голос.

— Мне трудно объяснить… Мне вдруг показалось, что она ожила.

— Кто?

— Нет, не сама картина… Девушка на картине, вот кто! — перешел на трагический шепот Гольтман. — Я даже услышал ее легкий смех. Он как будто звучал в моей голове. И смех этот был… как бы помягче выразиться… Не очень пристойным.

— Как у шлюхи?

— Ну что вы! — дернулся Гольтман. — Я совсем не это хотел сказать. Это было бы слишком простым объяснением. Она знала обо мне все — вот что это было. Мне неудобно говорить, но…

— Но вы почувствовали желание, — положительно, кроме МОССАДа, по мне скучала еще и кафедра психоанализа в каком-нибудь престижном университете.

— Именно! — обрадовался Гольтман. — Но это было самое низменное желание, которое я испытывал в жизни.

Я бросила иронический взгляд на субтильную фигурку Гольтмана, его узкие женские плечики и на глубокую впадину в районе паха.

— На какое-то мгновение я даже возненавидел дядю, ведь это он был хозяином картины. И эта ненависть тоже была низменной. Я ощутил его соперником, вы понимаете, о чем я говорю?…

— С трудом.

— Мне вдруг захотелось убить его. В глазах плавали клочья тумана. А потом мне перестало хватать воздуха. Я задыхался. Я даже попробовал позвать его на помощь, но так и не смог раскрыть рот. А ее смех все время звучал у меня в голове. Зловещий и прекрасный. Мне удалось сползти с кресла, и я на четвереньках добрался до двери, выскочил наружу. Если бы я остался там хотя бы на пять минут дольше… Боюсь, я бы просто умер.

— Да. Удивительная история, — сказала я только для того, чтобы что-то сказать. — Надеюсь, вам полегчало.

— Не сразу. Я нашел нитроглицерин, выпил сразу несколько таблеток. Только после этого мне стало лучше.

— А дядя?

— Он не обратил на мой приступ никакого внимания. Его интересовала только картина. Девушка на картине. Я уехал утром. Самым страшным было то, что мне все время хотелось вернуться. Еще раз посмотреть на нее. Я с трудом справился с собой. Две недели спустя, когда ощущения несколько притупились, я снова вернулся в Павловск.