Малахов курган - Григорьев Сергей Тимофеевич - Страница 36

Веня закрутил перевязку палкой.

– Теперь, дивчина, и ранку можно повязать. А может, лучше ногу напрочь отрезать, хлопчик? Ножик у тебя есть? – подмигивая Вене, спросил матрос.

Веня нащупал в кармане складной матросский нож.

– Нету у меня ножа! – ответил Веня в страхе, что матрос заставит отрезать ногу.

– Эге! Дома нож забыл? Плохой из тебя выйдет матрос. Вынь нож из моего кармана.

– Дяденька, не надо! – закричал Веня. – Не надо резать: она срастется!

– Надеешься? Ну ладно. А нож все-таки достань.

Веня сунул руку в его карман, достал нож и раскрыл. Юнга со страхом и любопытством ждал, что станет делать боцман. Охая и кряхтя, тот запустил острие ножа в зияющую рану и выковырнул из нее небольшой осколок чугуна.

– Я и говорю: черепок. Теперь, красавица, накладывай повязку.

Наташа положила на рану корпию и сделала повязку. У матроса на лице выступили капельки пота. Наташа отерла ему лицо смоченной тряпкой и поцеловала в щеку.

– Спасибо, красавица! Теперь идите, куда шли. Спасибо, дорогие мои!

– Дядюшка, лучше мы вас доведем до нашего дома. Тут недалече. Там вы отдохнете.

– А кто же твоего милого напоит? Как его звать-то?

– Туда еще сестрицы воду носят. Стрёмой его звать.

– А-а, Стрёма! Ну, Стрёме зачем вода?! Веди меня, пожалуй, до дома. Стрёма подождет, ему не к спеху! Юнга, помоги встать…

С помощью Вени и Наташи раненый поднялся, встал, опираясь на левую ногу, и обнял Веню за шею.

– Сапог возьми, – приказал Антонов, – вещь казенная.

Наташа и Веня повели матроса под руки. То прыгая на одной ноге, то пробуя опереться на раненую, он шел, охая и бранясь. Они шли медленно, часто останавливались отдыхать.

Боцман держал голову Вени, крепко зажав под мышкой, словно клюшку. Юнга задыхался. Завидев каменную ограду дома, Веня взмолился:

– Дяденька, пусти! Ты меня совсем задавил. Постой на одной ноге. А я домой сбегаю. Там кто есть – тебя и снесут.

– Беги, юнга. Видишь, повязка ослабла, кровь опять пошла.

Веня вырвался из-под руки матроса, побежал к дому, размахивая сапогом, и закричал, увидев Анну у колодца:

– Маменька, к нам раненого ведут!

– Батюшки мои! Кого? Мишу? Стрёму?

– Да нет. Боцман Антонов. Поди Наташе помоги…

Анна кинулась со двора.

Вместо одного раненого она увидела двоих: Антонова с одной стороны вела Наташа, а с другой – молодой матрос, заменивший Веню. Правая рука у матроса с засученным по локоть рукавом рубашки висела плетью, и с окровавленных пальцев, словно с весенней сосульки вода, капала алая кровь.

Дойдя до дома, оба раненых, обессилев, сели рядом на ступеньку. Антонов потрогал молодого матроса за руку. Матрос дико вскрикнул.

– Ключицу перебило. Руку отнимут. Вчистую, парень, вышел. Ну-ка, бабочки, займитесь с братишкой. Кровь надо остановить. А потом мне ногу покрепче закрутите.

– Веня, чего ты там стучишь? Поди подсоби!

Из дома слышался стук молотка.

– Сейчас, маменька, – отозвался Веня.

Юнга выскочил из дома и перепрыгнул на землю через перила крыльца. В руках у него была палка от ухвата с красным флагом: он приколотил к палке Ольгин красный платок.

Юнга воткнул флажок в расщелину каменной изгороди. Красный флаг обозначал перевязочный пункт.

Казенная фура

К вечеру канонада стихла. Только изредка то там, то здесь тявкали пушки, словно перекликались. В слободке лаяли псы. До сумерек мимо дома Могученко тянулись, напоминая усталых странников, легкораненые. Тяжелораненых несли другой дорогой в госпиталь. Увидев красный флаг, некоторые раненые заходили в дом. Около раненых хлопотала Анна с тремя дочерьми. Они потратили на перевязки всю чистую ветошь и часть новых холстов. Командовал и учил, что делать, боцман Антонов. Корпия, нащипанная из казенной ветоши по заказу госпиталя, кончилась.

После перевязки раненые благодарили хозяйку и девушек и уходили. Но в доме осталось еще несколько раненых – те, кто, обессилев, не мог стоять на ногах. Их накопилось, считая и боцмана Антонова, семь человек. Они лежали на голом полу, запятнанном кровью, смешанной с землей, нанесенной на сапогах. К полу липли ноги.

Девушки устали и, сидя на крылечке, думали каждая о своем. Ольга про себя бранила Тараса Мокроусенко: в такой день – и не показался! Сидит, должно быть, в своей хате под горой и в ус себе не дует. Маринка, улыбаясь и хмурясь, вспоминала, как мичман Нефедов, когда она предложила ему напиться, выхватил у нее из рук ведро и вылил на пушку, словно купая коня, и ласково похлопал разогретое орудие рукой по стволу. Всё кругом на кургане было черно от копоти: люди, их одежда; станки пушек казались сделанными из мореного дуба. Но тела бронзовых орудий сверкали, а чугунных – лоснились: копоть не приставала к накаленному металлу.

Анна не знала, куда девать раненых, и сердилась на боцмана. Он сидел за столом, как будто забыв о своей раненой ноге, и не отказывался, когда хозяйка ему предлагала «выкушать еще одну чашку чаю». Он выпил уже шесть и, как сообразил Веня, рассчитывал выпить еще четыре: об этом можно было догадаться по тому, что, взяв из сахарницы кусок рафинаду, Антонов аккуратно расколол кусок своим ножом на десять равных кубиков и с каждым кубиком выпивал одну чашку.

«Ишь расположился! – ворчала про себя Анна. – Все тело болит – а как лечь спать? В доме чуть не десяток чужих мужиков и шагать приходится через ноги. Грязи натаскали! И колодец пустой – полы нечем помыть».

Наташа, видя, что мать сердита, упрекала себя за то, что привела первого раненого в дом. Слова боцмана, что Стрёме воды не нужно, не выходили у Наташи из головы: наверное, он видел Стрёму убитым! И Ольга с Маринкой видели на батарее Панфилова, Нефедова, брата Мишу, а о Стрёме ни слова. Спросить же о нем Наташа не решалась – вдруг скажут: «Да, Стрёму убило»…

Девушка залилась слезами, выбежала во двор и кинулась к колодцу. Рыдая, она склонилась над камнями. Веня последовал за сестрицей, обнял ее и старался утешить.

– Слезами колодец наливаешь? Давай-ка поглядим, сколько ты накапала.

Юнга осторожно опустил бадью, тормозя блок, чтобы, ударившись о каменное дно, она не разбилась. Бадья шлепнулась в воду.

– Ай да Наташа! – похвалил сестру Веня. – Плачь еще.

Веня вытащил бадью и хотел нести воду домой.

– А то маменька все на полы поглядывает…

– Веня, погоди, – остановила брата Наташа. – Поди сбегай на бастион – погляди, там Стрёма или нет, а воду я сама маменьке снесу.

Поднялся месяц. Дым растворился в прохладе вечера. Мимо дома шли в гору проворным деловым шагом музыканты морского оркестра.

Веня согласился на просьбу Наташи и припустился за музыкантами. Вслед за оркестром к дому Могученко подъехала фура, запряженная двумя верблюдами.

Погонщик верблюдов, фурштатский[253] солдат, сказал что-то верблюдам. Они остановились. Из фуры вылез Мокроусенко и вошел в дом.

Приоткрыв дверь, он громко возгласил:

– А нет ли у вас, добрые люди, поклажи для чумакив[254]?

Увидев раненых на полу, шлюпочный мастер сконфузился и смолк.

– Вот он! – радостно воскликнула Ольга. – Все меня задразнили: «А где же твой Тарас, куда спрятался?» – а он и явился, когда надо.

– Здравствуй, любезный Тарас Григорьич. Вот уж кстати-то! Да как же догадался ты? – радовалась Анна. – Гляди, какая у нас беда…

– Да как же мне не догадаться, любезнейшая Анна Степановна! Целый день с фурштатами возил всякое на батареи: порох, бомбы, а потом еще приказали брусья возить. И все одна у меня думка: вам помочь, любезнейшая Анна Степановна. Оно конечно, фура казенная, да один раз можно. Ох, велика гроза пришла, сколько хат пошарпала[255], а ваша хата чистенькая стоит! А все же… Завтра совсем будет погано!