Малахов курган - Григорьев Сергей Тимофеевич - Страница 30

– Не время теперь думать о своей безопасности, – ответил Корнилов. – Если завтра меня где-нибудь не увидят, что обо мне подумают?!

На рассвете 5 октября вахтенный начальник оборонительной казармы над Пятым бастионом увидел в подзорную трубу, что на валу французов копошатся люди, выбрасывая мешки с землей, – неприятель открывал орудийные амбразуры.

Вахтенный приказал барабанщику бить тревогу. Орудийная прислуга стала к орудиям.

В семь часов утра с французской батареи грянули один за другим три выстрела из тяжелых мортир. Это было сигналом для начала общей канонады.

Пятый бастион ответил на первый выстрел с французской батареи пальбой из всех пушек. Тревога прокатилась по всему фронту обороны, с правого фланга на левый. Вчера еще противники не знали определенно мест огневых точек – первые залпы указали обеим сторонам эти места, цели определились. Началась артиллерийская дуэль.

Солнце взошло в полном блеске на безоблачном небе, но уже через несколько минут после начала канонады затмилось от порохового дыма и казалось бледным месяцем. Сизая мгла скрыла окрестность. С русской стороны вскоре стали невидимы за мглой порохового дыма даже вспышки неприятельских выстрелов. Пользуясь наводкой, сделанной при первых залпах, комендоры продолжали палить в неприятельскую мглу.

Сказалась приобретенная на кораблях привычка «палить всем бортом» по близкой цели. В короткие минуты затишья с неприятельской стороны слышался рокот барабанов. Могло случиться то, в чем Меншиков был уверен, – за дымовой завесой французы и англичане ринутся в атаку. На этот случай около всех орудий на бастионах и батареях была припасена картечь[219]. Стрелки со штуцерами сидели в траншеях наготове, чтобы встретить штурм ружейным огнем. Позади укреплений в городе и на Корабельной стороне стояли в ружье батальоны, готовые отразить атаку штыками.

Глава седьмая

Пороховая копоть

С рассвета Корнилов был на коне и объезжал линию укреплений, показываясь всюду. Ночью ему плохо спалось; снов ему никаких не снилось, но и во сне не покидали озабоченность и тревога. Он скакал с бастиона на бастион в сильном беспокойстве. На Театральной площади он увидел батальон пехоты. Солдаты стояли в ружьё во взводных колоннах плотной массой, открыто. Их пригнали сюда еще ночью. У солдат осунулись лица. Они смотрели угрюмо. Их привели в полном снаряжении, как будто им предстоял длинный марш. Офицеры стояли, собравшись группой. Перед батальоном одиноко шагал знакомый Корнилову полковник. Пройдя по фасу[220] в один конец, полковник делал четкий поворот, словно молоденький юнкер, и, выбросив вытянутый носок левой ноги, размеренно шагал в другую сторону, по-видимому считая шаги. Казалось, он дает своим солдатам примерный урок маршировки.

Корнилов подъехал к полковнику. Они поздоровались.

– Почему вы стоите так открыто, полковник?

– Мы всегда строимся в колонны. Нас прислали сюда стоять – мы и стоим. Бомбы рвутся везде. У меня уже снесли троих.

Корнилов, внимательно взглянув в лицо полковника, увидел, что и тот после бессонной ночи пребывает в раздражении, готовом прорваться криком или вздорной выходкой.

Из сизой мглы с воем прилетела, рассыпая искры, бомба, ударила в середину батальона и взорвалась со звуком: вамм-м!

– Вот, извольте видеть! – повел рукой командир батальона.

Не оглядываясь, Корнилов крикнул:

– Полковник! Прикажите батальону снять ранцы! Рассыпьте батальон! Пусть люди лягут.

Корнилов поскакал к Пятому бастиону и через пять минут был на бастионе, окутанном пороховым дымом.

За каменной стеной старой оборонительной казармы, над бастионом, Корнилов заметил казака. Он, сидя на камне, держал на поводу двух коней. В одном из них Корнилов признал смирную лошадку Нахимова. Корнилов спешился и, отдав своего коня казаку, спросил:

– Где адмирал?

– Вин палить пийшов[221], – ответил казак, принимая повод.

Корнилов обогнул казарму, на которой пушки молчали. Здесь было так дымно, что трудно дышать. У Корнилова запершило в горле от едкой серы. Он закашлялся и остановился.

На фасе бастиона, обращенном к Рудольфовой горе, из десяти орудий три молчали. Одно подбитое орудие откатили на середину бастиона. Оно стояло, повернутое, как пришлось, жерлом в сторону, напоминая замученную работой лошадь, когда ее только что отпрягли и она стоит понуро, не в силах ни двигаться, ни есть траву. Вал бастиона местами осел и осыпался, края амбразур обвалились, деревянные щиты, устроенные для защиты орудийной прислуги от ружейного огня и осколков бомб, превратились в торчащие щепы, и амбразуры оттого походили на оскаленные пасти чудовищных зверей.

Корнилов спустился на бастион, принуждая себя не ускорять шагов по открытому месту, изрытому снарядами так, как будто тут паслось свиное стадо. Под ногу попадали камни, щепа, осколки чугуна.

Бастион палил, словно корабль бортовыми залпами. Комендоры, соревнуясь друг с другом, все усилия прилагали к тому, чтобы залп сливался в один громовой рев. Рыгнув дымом, пушки все разом откатывались.

Корнилов остановился под защитой вала между двумя орудиями. Появление адмирала заметили не сразу, а когда увидели, вдоль бастиона прокатилось от орудия к орудию «ура». Матросы отвечали на приветствие, которого адмирал еще не выкрикнул, уверенные, что Корнилов их похвалил. Работа не прерывалась ни на одно мгновение. Матросы работали четко, словно на артиллерийском корабельном учении. У них от пота лоснились черные, закоптелые лица. Белки глаз и зубы сверкали, словно у негров, а шапки, куртки и штаны, запорошенные известковой пылью, поднятой выстрелами, взрывами бомб, ядрами, казались совсем белыми.

У одной из пушек, склонясь над ней, командовал наводкой Нахимов.

Установив орудие по вспышке выстрела противника, Нахимов мячиком отпрыгнул в сторону, подняв руку, взглянул вправо и влево и, убедясь, что все готово для залпа, резко опустил руку. Комендор поднес пальник. Пушка с ревом отпрыгнула назад. Разом грянули и все прочие пушки.

Корнилов увидел, что у Нахимова из-под козырька сдвинутой на затылок фуражки струится кровь, и крикнул:

– Павел Степанович! Вы ранены!

– Неправда-с! – воскликнул Нахимов, провел рукой по лбу и, увидев на ней кровь, крикнул: – Вздор-с! Слишком мало-с, чтобы заботиться. Пустяки. Царапина. Вы ко мне? Прошу-с.

Нахимов жестом любезного хозяина указал в сторону полуразрушенной казармы.

Огненный прибой

Адмиралы поднялись на плоскую крышу казармы, заваленную сбитыми с бруствера[222] кулями с землей. Грудой обломков кораблекрушения валялись банники, размочаленные обломки досок, щепа, сломанные скамейки, разбитые ушаты, бочонки без дна, обрывки одежды, перебитые ружья.

С минуту Корнилов и Нахимов молча стояли над бушующим под ними огненным прибоем, лицом к Рудольфовой горе.

– Хорошо! – воскликнул Нахимов.

– Да, нам, морякам, хорошо: мы действуем, – ответил Корнилов, – а вот армейским плохо приходится: они стоят без дела и несут большой урон. Надо озаботиться устройством на бастионах и батареях блиндажей и укрытий для пехоты.

– Отведите назад пехоту. Зачем она? Штурма не будет!

– Снаряды падают по всему городу. Есть поражения даже на Приморском бульваре.

– А где Меншиков?

– Его светлость сейчас объезжает укрепления Корабельной стороны.

– Он уже два раза присылал ординарцев с приказом: беречь порох. Только бы он не вздумал распоряжаться! Все идет отлично-с!

– Боюсь и я.

– Пошлите вы его…

– Куда, Павел Степанович?

– К-куда? К-к… Н-на… Северную сторону! – заикаясь от злости, выкрикнул Нахимов.