Книга судьбы - Паринуш Сание - Страница 76

– Между нами говоря, ты ему здорово врезал! – сказала я. – Бедняга даже вдохнуть не мог. Боюсь, у него ребро сломано.

Мальчики увидели, что я все поняла и больше не виню их в случившемся. Сиамак вытер слезы и захихикал:

– А ты-то как бросилась между нами!

– Они тебя били!

– Плевать! Пусть он мне сто пощечин дал – лишь бы еще разок стукнуть Голама-Хоссейна.

Мы все засмеялись. Масуд выскочил на середину комнаты и стал изображать меня.

– Как мама выбежала на улицу, чадра упала! Прямо Зорро! Сама махонькая, а кулаки держит высоко, точно как Мохаммед Али. Дяде Махмуду довольно было подуть на нее, и она бы улетела на соседнюю крышу. Но вот что смешно: как они все перепугались. Челюсти у них так и отвалились!

Масуд настолько потешно описывал эту сцену, что мы от смеха повалились на пол.

Как прекрасно: мы не разучились смеяться вместе.

Приближался Новый год, но мне ничего не хотелось готовить. Радовало уже то, что проклятый год наконец-то заканчивается. В ответном письме Парванэ я писала: “Ты себе не представляешь, что это был за год. Каждый день – очередное несчастье”.

По настоянию госпожи Парвин я пошила детям новую одежду. Но в скромное празднование Нового года на этот раз не входила весенняя уборка, и я не накрывала традиционный стол – семь блюд на букву “С”. Мать Хамида требовала, чтобы мы провели Новый год у нее. Первый Новый год после смерти Хамида и его отца – все должны собраться у нее. Но у меня на это сил не было.

Что Новый год наступил, я поняла лишь тогда, когда услышала радостные крики соседей. У нас же – пустое место Хамида за столом. Семь раз мы встречали Новый год вместе с ним за этим столом. И даже когда его не было рядом, я ощущала его присутствие. Теперь же осталось только одиночество и горе.

Масуд сидел с фотографией отца в руках. Сиамак закрылся в своей комнате и не выходил. Ширин бродила по дому. Я тоже закрылась в спальне и плакала.

Фаати, Садег-ага и их дети явились к нам в новой одежде, подняли шум. Наше печальное празднование смутило Фаати. Она вышла за мной на кухню и сказала:

– Сестра, я тебе удивляюсь! Ради детей надо было хотя бы стол накрыть. Когда ты отказалась идти к свекрови, я думала, это потому, что при виде вас все принялись бы горевать, а ты не хотела расстраивать детей. Но ты сама ведешь себя еще хуже. Ступай, оденься. Надеюсь, новый год будет для тебя счастливым и воздаст тебе за все страдания.

– Сомневаюсь, – вздохнула я.

Разговоры о том, что пора освободить дом и продать его, начались сразу после новогодних праздников. Мать Хамида и Махбубэ возражали против этого и боролись, как могли, но тети и дяди решили, что пора продавать. Рынок недвижимости, упавший после революции из-за слухов о конфискации и перераспределении жилья, понемногу наладился, и цены пошли вверх. Родственники спешили продать дом, опасаясь, как бы цены вновь не рухнули или правительство не надумало его конфисковать. Получив от них официальное уведомление о продаже дома, я ответила письмом: до конца школьного года я с места не сдвинусь, и только тогда начну подыскивать для себя другое жилье. И какое, собственно, жилье? Я выбивалась из сил, пытаясь заработать детям хотя бы на одежду и еду – как мне платить еще за съем жилья?

Волновались за нас и мать, и сестры Хамида. Сначала они предложили нам поселиться у свекрови. Но я знала, что она не любит, когда дети с шумом носятся по дому, а я не хотела все время шикать на детей и чтобы они не чувствовали себя дома. Наконец дядя Хамида предложил отремонтировать для нас полуразвалившийся гараж в дальнем конце того же двора – таким образом мы могли бы жить отдельно от матери Хамида, и все же ее дочери были бы спокойны, что за ней кто-то присматривает.

Учитывая, что мои дети не имели доли в наследстве после отца Хамида, я была очень благодарна за такую помощь.

К концу школьного года ремонт в нашем новом доме был практически завершен. Однако я не могла спокойно заняться планами переезда – меня тревожило странное поведение Сиамака. Вновь ожили прежние мои страхи. Домой из школы он возвращался гораздо позже обычного, постоянно рассуждал о политике и, похоже, склонялся к какой-то определенной идеологии. Я не могла с этим смириться. Чтобы уберечь детей от беды, я всячески старалась не впускать политику в нашу жизнь. Быть может, именно поэтому Сиамак все более проявлял интерес к этим вопросам.

Нескольких его новых друзей я видела еще на похоронах Хамида – пришли его поддержать. С виду хорошие, здоровые мальчики, но мне не понравилось, как они все время перешептываются. Словно у них какие-то секреты. Потом они зачастили к нам в дом. Я хотела, чтобы у Сиамака были друзья, чтобы он не прятался в свою раковину, но тут меня что-то смущало. Голос свекрови, вечно твердившей: “Хамида сгубили его друзья”, так и звенел в голове. Вскоре выяснилось, что Сиамак примкнул к моджахедам. На каждом собрании он поднимался со сжатыми кулаками и отстаивал их позиции. Он приносил домой их газеты и листовки, доводя меня до сумасшествия. Наши споры о политике всегда заканчивались ссорой и не только не способствовали взаимопониманию – напротив, Сиамак все более отдалялся от меня.

Однажды я села рядом с ним и, с трудом стараясь сохранять спокойный тон, рассказала ему об отце и о том, как политика разрушила нашу жизнь. Я вспомнила те страдания, через которые прошли Хамид и его друзья, вспомнила их мучения – а в итоге все понапрасну! И я просила Сиамака дать мне слово, что он не ступит на тот же путь.

Голосом уже юноши, взрослого, Сиамак ответил мне:

– О чем ты говоришь, мама! Это невозможно. Все сейчас заняты политикой – нет парня в классе, который не принадлежал бы к той или иной группе. Большинство – моджахеды, и это хорошие ребята, настоящие. Они верят в Аллаха, молятся и борются за свободу.

– Одним словом, – подытожила я, – помесь твоего отца и твоего дяди – и они повторяют ошибки и того, и другого.

– Ничего подобного! Они совсем другие. Я их люблю. Они мои друзья, они меня во всем поддерживают. Как ты не понимаешь: не будь их, я бы остался совсем один.

– А почему тебе все время приходится от кого-то зависеть? – фыркнула я.

Он ощетинился, поглядел на меня с гневом. Понятно, я допустила ошибку. Тогда я понизила голос, предоставила слезам свободно течь по лицу и сказала:

– Извини. Я не хотела. Я просто не могу вынести, чтобы в нашем доме опять началась политика.

И я молила его выйти из этой группы.

В результате Сиамак обещал мне не вступать официально в какую-либо группировку, но сказал, что все равно будет поддерживать моджахедов – останется “сочувствующим”, как он выразился.

Я попросила Садага-агу, который был с Сиамаком в дружеских отношениях, поговорить с ним и присматривать за мальчиком. Положение становилось все хуже. Выяснилось, что Сиамак продает на улице моджахедскую газету. О школьных оценках он вовсе перестал думать, едва сдал экзамены. Еще прежде, чем объявили окончательный результат, я знала, что несколько предметов он завалил.

Однажды Садег-ага позвонил мне и предупредил, что моджахеды готовят на следующий день крупную демонстрацию. С самого утра я зорким соколом следила за Сиамаком. Он надел джинсы и кеды и хотел выйти – дескать, надо что-то купить в магазине. Вместо него я послала за покупками Масуда. Время шло, Сиамак все больше нервничал. Он вышел во двор, какое-то время возился с посадками, потом взял шланг и стал поливать клумбы, все время уголком глаза косясь на окна. Я притворилась, будто прибираю в подвале, а сама из-под навеса караулила сына. Он осторожно положил шланг и на цыпочках двинулся к двери. Я взлетела по ступенькам подвала и добежала до двери раньше него. Раскинув руки, я вцепилась в косяки.

– Довольно! – крикнул он. – Мне нужно выйти. Не смей обращаться со мной, как с ребенком! Надоело.

– Сегодня ты выйдешь из дома только через мой труп, – крикнула я в ответ.