Книга судьбы - Паринуш Сание - Страница 73

С торжеством в глазах, с усмешкой на губах Махмуд покачал головой и сказал:

– Прекрасно, что ты вспомнила про нас, попав в беду. До сих пор муллы были тебе плохи, традиционалисты плохи, Аллаха не было, Пророка не было. Правильно я говорю?

– Остановись, брат! Когда же это я отрицала Аллаха и его Пророка? С детства и по сей день я не пропустила ни одной молитвы. И муллы по большей части люди просвещенные, широкого ума, в отличие от таких, как ты. Разве ты не похвалялся налево и направо, что твой зять – революционер, политический заключенный, что его пытали в тюрьме? И, как бы то ни было, он – отец моих детей. Я вправе знать, где он и что с ним. Ради любви к твоим детям – помоги!

– Встань, сестра! Встань, и держи себя в руках! – сказал он. – Думаешь, все так просто? Твой муж возглавил мятеж против Аллаха и ислама. Он атеист, а вашему величеству угодно, чтобы его не трогали – пусть затевает переворот, пусть губит страну и веру? Скажи по правде: возьми он власть, оставил бы он хоть одного из нас в живых? Если любишь своих детей, скажешь правду… А! Что ж ты примолкла? Нет, дорогая моя, ты здорово запуталась. Аллах велит пролить кровь этого человека. Я всю жизнь посвятил исламу, а теперь пойду к Хаджи-аге и попрошу его совершить грех ради безбожника, который отвернулся от Аллаха? Нет, я никогда этого не сделаю, и Хаджи-ага не допустит, чтобы враг Аллаха и ислама ушел безнаказанным. Пусть хоть весь мир за него вступится – Хаджи-ага поступит так, как следует. Или, по-твоему, мы все еще живем при шахе, и твоего мужа удастся спасти, потянув нужных людей за ниточки? Нет, дорогая моя, теперь все по правде, по справедливости, теперь это вопрос веры – и Аллах единый властен прощать.

Его слова молотом били меня в голову, глаза горели сухим огнем, внутри закипала ярость. Будь я проклята за то, что обратилась к Махмуду! Как могла я умолять о помощи лицемера, не имевшего никакого касательства к Богу? Сжав зубы, я закуталась в чадру, обернулась лицом к брату и крикнула:

– Скажи! Скажи это вслух: “Я использовал его, когда мне было надо, а теперь он не нужен, и всем, что сделано вместе, я попользуюсь сам!” Глупец! Аллах скорбит, взирая на таких слуг, как ты.

И я с проклятиями выбежала из его дома. Каждая жилка в моем теле трепетала гневом.

Две недели понадобилось нам, чтобы найти Хамида в тюрьме Эвин. Каждый день я надевала чадру и с родителями Хамида или одна шла туда, искала начальство или хоть кого-нибудь, кто мог бы предоставить мне надежные сведения. Сам факт преступления отрицать было невозможно: фотографии Хамида на митингах, его речи, написанные им статьи безусловно доказывали его вину. Я так и не узнала, предстал ли он перед судом, и если его судили, то когда.

Через полтора месяца после ареста, в очередной наш визит в тюрьму, нас с отцом Хамида провели в какое-то помещение.

– Неужели нам наконец дадут свидание? – шепнула я свекру.

Мы оба ждали, взволнованные. Несколько минут спустя вошел охранник с каким-то пакетом. Он положил пакет на стол и сказал:

– Вот его личные вещи.

Я уставилась на него, не понимая, что это значит. Он повысил голос: – Вы – родственники Хамида Солтани? Он был казнен позавчера. Можете забрать вещи.

Меня словно било током, все тело неудержимо содрогалось. Я оглянулась на отца Хамида. Побелев, как мел, хватаясь обеими руками за грудь, он рухнул на стул. Я хотела подойти к нему – ноги не слушались. Голова закружилась, и на какое-то время я перестала видеть и чувствовать.

Очнулась я от воя сирены. Открыла глаза. Отца Хамида увезли в реанимацию, меня – в приемный покой. Нужно было известить семью. Я припомнила номера телефонов Фаати и Мансуре и продиктовала их медсестре.

Отца Хамида оставили в больнице, но меня отпустили домой в тот же вечер. Я не могла смотреть в глаза детям. Я не знала, много ли им уже известно, не знала, что и как им сказать. Да и сил не было ни говорить, ни даже плакать. Меня так накачали успокоительным, что вскоре я провалилась в темный, тяжкий сон.

Три дня понадобилось мне, чтобы выйти из этого состояния – потрясения, бреда, три дня понадобилось отцу Хамида, чтобы проиграть битву и обрести наконец вечный мир и свободу. Узнав о его смерти, я смогла выговорить лишь: “Он счастлив! Теперь ничто не потревожит его покой”.

Как я ему завидовала!

Заупокойную службу провели сразу и по отцу, и по сыну, и могли оплакивать Хамида, не страшась расправы. Печальные лица сыновей, опухшие от слез глаза, черные одежды – сердце надрывалось. А я на этой церемонии все вспоминала свою жизнь с Хамидом, перебирала счастливые минуты – всего-то и был тот месяц на берегу Каспия. Из моих родственников пришли только матушка и Фаати.

Мы оставались в доме свекрови до церемонии седьмого дня. Я никак не могла сообразить, где же Ширин. То и дело спрашивала Фаати, но не слышала ответа и через час спрашивала снова.

Мать Хамида была в ужасном состоянии. Фаати уверяла, что ей тоже долго не жить. Она говорила без умолку, и ее невозможно было слушать без слез. Я удивлялась тому, как много она говорила. В несчастье я замолкаю, погружаюсь в мрачные мысли, сажусь и гляжу в одну точку. А она то обнимала моих сыновей, говоря, что от них пахнет Хамидом, то отталкивала их с криком: “Зачем они мне, раз Хамида нет?” Она звала мужа и стенала: “Будь со мной ага Мортеза, я бы еще могла это вынести”, а потом благодарила Аллаха за то, что он умер и не страдает вместе с ней.

Я понимала, как горюют мои мальчики, и видела, что в такой обстановке они быстро сломаются. Я попросила мужа Фаати, Садега-агу, увести их к себе. Сиамак рад был уйти из дома скорби, но Масуд, прижимаясь ко мне, заспорил:

– Мы уйдем, а ты будешь все время плакать, и тебе станет плохо.

Я пообещала ему беречь себя, сказала, что со мной ничего не случится. Когда дети ушли, с моего сердца словно сняли крышку – слезы, которые я сдерживала при них, наконец-то хлынули, и я уже не дышала, но всхлипывала.

Вернувшись домой, я сказала себе: впредь мне нельзя скорбеть и времени терять тоже нельзя. Неотложные проблемы требовали забыть о трауре. Дети запустили занятия в школе, а экзамены уже надвигались, главное же, нужно было срочно найти работу – у нас не осталось никакого источника дохода. Последние месяцы нам помогал отец Хамида, а теперь и его нет. Нужно было что придумать. Искать себе место.

И еще одна проблема не давала мне покоя. В доме свекрови я слышала разговор тети Хамида и жены его дяди – они были в той же комнате, где я прилегла. Тут-то и выяснилось, что дед Хамида завещал дом, в котором мы жили, всем своим детям. Из уважения к матери и ради отца Хамида, который полностью содержал Биби и заботился о ней, дядья и тети Хамида не требовали своей доли – но теперь, когда не стало ни Биби, ни их брата, они не видели причины отказываться от наследства. Через несколько дней при мне же заговорили зятья Хамида. Муж Монир сказал:

– По закону, если сын умирает раньше отца, его семья теряет право на наследство. Спроси кого хочешь…

Как странно, что среди этой суеты и многолюдства я слышала как раз те разговоры, от которых зависела дальнейшая наша жизнь.

Одно было хорошо: угроза нашему существованию вынудила меня скорее покончить с трауром и приглушила скорбь по Хамиду. Темные одинокие ночи наполнялись не столько печалью, сколько мучительным беспокойством. Я не могла спать, не могла даже посидеть спокойно – я бродила по дому, что-то прикидывая, а порой и рассуждая сама с собой вслух, точно помешанная. Все двери передо мной закрылись. Без работы, без Хамида, без поддержки его отца, без дома, без доли в наследстве, с клеймом на лбу – вдова казненного коммуниста – как могла я спасти детей от бури и доставить их в безопасную гавань?

“Отец, где ты? Видишь ли, как сбылось твое пророчество: твоя дочь одна, всеми покинута. О, если бы ты был со мной!”

Однажды поздно ночью, когда я, словно лунатик, бродила по дому, меня напугал звонок телефона. Кто бы это мог быть в такой час? Я вяла трубку. Далекий голос позвал: