Книга судьбы - Паринуш Сание - Страница 68

Как я уже сказала, школы, университеты и предприятия открылись, люди вроде бы вернулись к обычным делам, но повсюду продолжались споры – каждый готов был драться за свои убеждения. В университете кто первый займет аудиторию, тот и повесит на двери название свое группировки и давай раздавать листовки. Так вели себя отнюдь не только студенты: профессора тоже делились на фракции и вступали в борьбу друг против друга. Стены и двери были увешаны и исписаны взаимопротиворечащими лозунгами, а также разоблачительными уликами, например снимками профессоров и студентов, получающих награды из рук шаха и его супруги.

Не помню, как мы в тот год учились, как ухитрились сдать экзамены. Все затмевали идеологические войны. Вчерашние друзья готовы были забить друг друга насмерть, а победив или даже убив оппонента, плясали и праздновали победу своей группировки. Хорошо еще, что для меня это был последний семестр.

Хамид посмеивался надо мной:

– Вот так любительница учебы! Мне кажется, тебе сам процесс нравится, заканчивать ты и не собираешься.

– Бессовестный! – отвечала я. – Я бы управилась за три с половиной года, но из-за тебя мне пришлось бросить университет, а когда я вернулась, то могла сдавать лишь по несколько предметов в семестр, чтобы управляться и с работой, и с детьми. И тем не менее я получу самые высокие оценки на выпускных – вот увидишь, мне еще предложат пойти в аспирантуру.

К несчастью, из-за всех этих пертурбаций в университете, из-за увольнения многих преподавателей и частой отмены занятий я опять не смогла сдать все предметы – кое-что пришлось оставить на следующий семестр.

Примерно так же обстояли дела и на работе. Каждый день обнаруживали новых “агентов САВАК”, бросались самыми дикими обвинениями, множились слухи. Чистка антиреволюционных элементов входила в программу каждой политической партии, и каждая фракция обвиняла другие в антиреволюционной деятельности.

А у нас дома? У нас Сиамак приносил из школы газету моджахедов.

В середине сентября 1979 года у меня родилась дочь. На этот раз Хамид был с нами. После родов, когда меня перевезли в отделение для матерей с детьми, он с улыбкой заметил:

– Этот ребенок похож на тебя больше, чем старшие!

– В самом деле? Мне-то она показалась смугловатой.

– Пока что она скорее краснокожая, чем смуглая, но ямочки на щеках – твои. Очень красивая девочка. Мы назовем ее Шахрзад, верно?

– Нет! – сказала я. – Мы ведь решили: она, в отличие от Шахрзад, будет жить долго и счастливо. И мы дадим ей подходящее имя.

– Какое же имя подойдет нашей малышке?

– Ширин.

Понимая, что Ширин – последний ребенок, которого мне суждено родить, я твердо вознамерилась не упустить ни минуты из ее младенчества, которое – это я тоже знала – проходит так быстро. Сиамака новый член семьи особо не интересовал, но Масуд, нисколько не ревновавший к маленькой, взирал на нее как на чудо и приговаривал:

– Такая маленькая, а все при ней. Только посмотрите, какие крошечные пальчики! А ноздри – точно два нолика!

Его умиляли и ушки Ширин, и хохолок на почти лысой макушке. Каждый день, придя из школы, он усаживался поболтать и поиграть с сестренкой. И вроде бы Ширин тоже привязалась к нему. При виде Масуда она смеялась и принималась размахивать руками и ногами, а когда стала чуть старше, кроме меня шла на руки только к Масуду.

Ширин росла здоровенькой, а по характеру оказалась близка и к Масуду, и к Сиамаку: веселая и приветливая, как Масуд, озорная и беспокойная, словно Сиамак. Губы и щеки она в самом деле унаследовала от меня, а от Хамида – кожу цвета спелой пшеницы и большие черные глаза. Я так погрузилась в ее младенчество, что перестала замечать долгие отлучки Хамида, а в его делах и вовсе не хотела принимать участия. Я даже Сиамака забросила. Учился он, как и прежде, отлично, приносил хорошие оценки – но чем еще он был занят, про это я ничего не знала.

Отбыв трехмесячный декретный отпуск, я решила взять год без содержания. Я хотела спокойно и мирно растить дочку, получить тем временем диплом, а если удастся – и подготовиться к экзаменам в аспирантуру.

Помимо ближайших родственников Ширин приобрела горячую поклонницу в лице госпожи Парвин, которая уже не работала и чувствовала себя очень одинокой. Похоже, люди перестали шить на заказ, клиентов у нее почти не осталось. Она сдавала две комнаты в глубине двора и этим жила, то есть могла не беспокоиться по поводу отсутствия заказчиков. Большую часть свободного времени госпожа Парвин проводила у нас, а когда я записалась на зимний семестр в университет, она с радостью согласилась присматривать за Ширин, пока я буду на занятиях.

Университет все еще кипел. У меня на глазах группа студентов вытолкала за ворота, буквально пинком под зад, старого, всеми уважаемого профессора – только потому, что в свое время его книга была отмечена премией шаха. Самое страшное: кое-кто из преподавателей наблюдал эту сцену с улыбкой, одобрительно кивая. Когда я рассказала об этом Хамиду, он покачал головой и сказал:

– В пору революции не стоит зря растрачиваться на сочувствие. Любому перевороту сопутствуют изгнания и люстрации. Одно только плохо: эти люди не умеют правильно проводить чистку рядов, они ведут себя безответственно. Каждая революция приводит к кровопролитию, массы должны отомстить за века угнетения. Но у нас ничего не происходит.

– Как это ничего не происходит? – изумилась я. – Только недавно в газетах публиковали фотографии казненных членов свергнутого правительства.

– Жалкая горсточка! Если бы нынешние власти и этих пощадили, они бы сами попали под подозрение.

– Не говори так, Хамид! Ты меня пугаешь: мне и это кажется чрезмерным.

– Ты слишком чувствительна, – сказал он. – Беда в том, что в нашем народе не привита культура революции.

Беспорядки, политические и общественные конфликты достигли такого накала, что университет закрыли уже официально. Страна была очень далека от мира и стабильности. Ходили даже слухи о неизбежной гражданской войне, об отделении провинций, в первую очередь Курдистана.

Хамид часто уезжал. Однажды он отлучился на месяц, не подавал вестей о себе. Вновь я не находила себе места от тревоги, но на прежнее мое терпение и понимание на этот раз он не мог рассчитывать. Я решила поговорить с ним начистоту, когда он вернется.

Шесть недель спустя он явился – усталый, всклокоченный. С порога отправился в постель и проспал двенадцать часов подряд. На следующий день дети своим шумом все-таки разбудили его. Он помылся, плотно поел и, довольный, отдохнувший, остался сидеть за кухонным столом, перешучиваясь с мальчиками. Я пока что мыла посуду – и вдруг он с удивлением спросил:

– Ты что, вес набрала?

– Вовсе нет. Напротив, за последние месяцы я сильно похудела.

– Так ты прежде набрала вес?

Так бы и бросила в него чем-нибудь тяжелым. Он забыл, что семь месяцев тому назад я родила – вот почему он не спросил о дочке. И тут Ширин заплакала. Обернувшись к Хамиду, я свирепо спросила:

– Припоминаешь? У вас есть еще и третий ребенок, мой господин!

Конечно же, он наотрез отрицал, что забыл о ее существовании. Взяв Ширин на руки, он стал ее нахваливать:

– Как она выросла! Пухленькая, хорошенькая!

Масуд принялся перечислять все таланты и умения сестрицы: как она ему улыбается, хватает за палец, как узнает всех родных и уже пытается ползать и у нее прорезалось два зуба.

– Не так уж долго меня не было, – перебил его Хамид. – Неужели она сильно изменилась за это время?

– Зубы у нее прорезались еще до твоего отъезда, – вмешалась я. – И она уже тогда многое умела, но тебя же никогда нет дома, и ты ничего не замечаешь.

В тот вечер Хамид никуда не уходил. В десять часов кто-то позвонил в дверь. Он подскочил, схватил пиджак и кинулся на крышу. Меня вдруг отбросило в тот страшный год. Так что же, все по-прежнему? Подкатила дурнота.