Bye-bye, baby!.. - Платова Виктория - Страница 20

Меня просит об этом Магдалена блистательная и своенравная как река в Колумбии? Что если ее воды сомкнутся над моей головой? Меня просит об этом Флоранс? Цветочек Флоранс?

Сукин сын.

Он и раньше присылал пространные комментарии к моему едва ли не династическому имени, и я уже тысячу раз пожалела, что когда-то, в порыве откровенности, озвучила громоздкую запись в паспорте. Но не Ёлкой же было называться в самом деле!.. Ёлка всецело принадлежала Городу и Ночи, а Элина любила путешествия без цели на пригородных поездах. А блаженная Августа обожала кормить чаек на взморье. А блистательная и своенравная Магдалена была не дура накачаться пивом. А Флоранс, цветочек Флоранс!.. Сколько раз ее хватали за руку в тот момент, когда она пыталась вынести из супермаркета упаковку стирального порошка! – и только личное обаяние спасало ее от неприятностей с законом. В придумывании историй для всех четырех моих имен Jay-Jay был неутомим.

Но на вопрос о Питере он так и не ответил.

Сукин сын!..

Совсем не сукин, решила я после довольно долгих размышлений. Он, наверное, очень некрасив, бедняжка Jay-Jay. Он, наверное, совсем необаятелен, – не то что цветочек Флоранс! Он, наверное, страдает простатитом, безуспешно борется с аденомой, лезет на стенку от полового бессилия. Он, наверное, каждое утро рассматривает в зеркало свое лицо: побитое оспой, изуродованное шрамами, обезображенное родимым пятном. А может быть, он – калека, навсегда прикованный к инвалидному креслу?.. Такой вариант показался мне самым благородным, а потому – максимально приближенным к реальности. Однажды я даже проснулась посреди ночи с мыслью о Jay-Jay. Именно о Jay-Jay, а никак не о Тимуре. Я поняла это сразу, поскольку ничто не мешало ровному дыханию, и свинцовой тяжести в груди тоже не наблюдалось, и рот был совершенно свободен от привкуса шикарных волос. Бедняжка Jay-Jay, вот он сидит в своей маленькой норвежской комнатке, в своем норвежском инвалидном кресле, перед экраном монитора, в окружении множества словарей. Сидит – чо совсем не смотрит на экран, совсем не смотрит в словари.

Он смотрит в окно.

А там, за окном, идет снег (единственный, кто может подтвердить, что Jay-Jay действительно – Джей-Джей). И идут влюбленные, веселые и беспечные, – пара за парой. И расхаживают кошки, которых он любит. Издали. «Издали, как и все остальное» – это были слова самого Jay-Jay. Я не придавала им значения, а они – много глубже, чем все другие слова. Они все объясняют. И снег, и влюбленных, и кошек, к которым не приблизиться. За которыми можно наблюдать лишь издали.

Видение было таким ярким, что я едва не расплакалась.

И едва подавила в себе желание броситься к компьютеру и тут же настрочить письмо Jay-Jay. Письмо о том, какой он милый, и как я привязалась к нему за два года, и что лучшего друга не сыскать, и что я хотела бы видеть его. Не издали.

Впрочем, письма я так и не написала.

Слишком экспрессивное, слишком слезоточивое, оно могло бы отпугнуть Jay-Jay. Вдруг Jay-Jay решит, что я каким-то образом проникла в тайну его великого сидения? Вдруг, сосредоточившись на эмоциях, я пропущу крохотную запятую или не поставлю тире в нужном месте – Jay-Jay (та сторона его натуры, которую можно назвать лингвистической) мне этого не простит. Конечно, он не упрекнет меня, он и вовсе не заметит пропущенной запятой. Он – нет, а его лингвистическая, зарытая глубоко в подсознании ипостась – да. И когда это произойдет, я перестану быть прекрасной. Самой лучшей на свете.

Такая перспектива нисколько меня не устраивала.

Хотя в конечном итоге письмо все же было отправлено. Ровно через неделю после той ночи, и прилагательное «милый» в нем тоже имелось. Только относилось оно не к Jay-Jay, а к Ларику, начало романа с которым я тогда переживала.

Я: он поэт. Очень хороший. Он очень милый человек и очень хороший поэт.

Jay-Jay: я нисколько в этом не сомневаюсь моя дорогая.

Я: сборник его стихов называется «Одержимость любовью».

Jay-Jay: прекрасное название. Просто прекрасное. А слово «одержимость» наверное лучшее на свете. Во всяком случае оно принадлежит к тем немногим словам которыми полностью исчерпывается человеческая натура.

В том, что я написала Jay-Jay о Ларике, не было ничего удивительного: с кем еще делиться подобными вещами, как не с другом по переписке из прекрасного далека? Ларик был далеко не последним в списке, до него отметилось еще несколько из моих вялотекущих бойфрендов Jay-Jay традиционно называл их «прекрасными»). И лишь о Тимуре…

Лишь о Тимуре, который никогда не был бойфрендом Элины-Августы-Магдалены-Флоранс, лапули, я не сказала ни слова.

Неизвестно почему.

Еще как известно!.. Забыть божество, навсегда выкинуть его из головы – разве не этим я пыталась заняться на протяжении всех трех лет? Разве не поэтому в моей жизни появлялись все новые и новые приятели? Они могли бы составить несколько команд по пляжному волейболу – при желании. И у божества, одиноко стоявшего на другой стороне поля, не было бы никаких шансов взять хотя бы одну подачу, выиграть хотя бы один сет. Пусть они насуют божеству, заставят его побегать, попотеть, ощутить собственную ничтожность – вот чего мне хотелось!

Но ничего подобного не происходило, команды по пляжному волейболу то и дело снимались с соревнований, уходили в небытие, а божество, хоть и несколько потускневшее, оставалось.

Жаль, то Jay-Jay не играет в пляжный волейбол.

И жаль, что мусик постоянно муссирует тему Тимура. Мусик муссирует – ну разве не прелесть?.. Определенно вкус к слову у меня имеется, тут Jay-Jay прав на все сто.

… – О чем ты только думаешь?

Мы все еще сидим в кафе, и мусик делает очередную попытку вывести меня из лабиринта воспоминаний.

– Так. Ни о чем.

– Ты думаешь о своем Анваре…

– Тимуре.

– Тимуре… Это у тебя на физиономии написано. Ты – страшная распутница, лапуля.

Распутница. Кто бы говорил!

– Ты несправедлива, мама. Ты рассуждаешь так, как будто это не ты увела у меня парня, а я.

– Кажется, мы обсудили эту тему полчаса назад. – Мусик недовольно поджимает губы. – Я не увела твоего парня – я спасла его…

Полчаса назад (если память мне не изменяет) она утверждала как раз обратное; она утверждала, что спасла именно меня. Но спорить с мусиком бесполезно.

Я и не спорю.

– …я спасла его от распутницы, – продолжает наседать мусик. – Потому что жить с одним человеком и при этом постоянно думать о другом – самое настоящее распутство. К тому же Ларик сказал мне, что ты еще с кем-то переписываешься по Интернету. Ищешь себе женишка. Хочешь покинуть родину, которая тебя вскормила.

– Ничего я не ищу. Ничего я не хочу покинуть. У Ларика больное воображение.

– Конечно, больное. – Мусик тут же соглашается. – Он же поэт. А я так люблю поэтов. Когда-то меня даже знакомили с поэтом Григорьевым. Тот еще был алкаш, но я его перепила.

Не совсем ясно, чьим современником был поэт Григорьев – Пушкина, Блока или ледокола «Красин», но я на всякий случай даю мусику дельный совет:

– Только не говори об этом Ларику, не выдавай свой истинный возраст.

– А ты думаешь – я его скрываю? Совсем не скрываю, и Ларик в курсе, и в свои пятьдесят шесть я моложе, чем ты. Я – не зануда, как некоторые.

Под «некоторыми» подразумеваюсь я, кто же еще?

– Я сделала все, что от меня зависело, и даже больше. – Мусик никак не хочет уняться. – Я дала тебе целых четыре имени, каждое из которых замечательно само по себе. И ты могла бы прожить четыре самых разных жизни, но ты не хочешь прожить и одной. Посмотри на себя, лапуля! Ты же скучная! Ты даже не пьешь.

– Зато курю.

– Без шика! Ты куришь без шика! Без куража! Без тайны! И, наверное, только потому, что этот твой Анвар…

– Тимур…

– Тимур… Как-то раз позвал тебя подымить в конце коридора. Что, права я?

Мне нечего возразить мусику. Если бы за блеклость, невыразительность и вечную неуверенность в себе давали сроки – я наверняка схлопотала бы пожизненное заключение. Лишь один человек думает по-другому – Jay-Jay. Но он знает только одну – лингвистическую – сторону моей натуры.