Сказки и рассказы - Катаев Валентин Петрович - Страница 42

И Стрельбицкий вдруг совершенно ясно понял значение всех действий шумного производителя работ: его грубых окриков, его «перекуров», его стремительной беготни по фронту работ, наконец, выражения его красного, потного лица – решительного до отчаяния и вместе с тем тайно испуганного, как у человека, который бежит по узкой доске над пропастью, сам ужасаясь своей дерзости.

– Теперь слушайте еще одну вещь, – сказал Яковлев, немного понизив голос. – Сегодня ночью из Констанцы пришел ихний пароход «Фердинанд» с боеприпасами для фронта. Ко мне утречком специально по этому поводу забегала Марья Трофимовна Савицкая, машинистка из управления порта, – вы, наверное, знаете, – тоже наш человек, состоит на учете у товарища Черноиваненко. Пароход будет разгружаться у Потаповского мола, а потом пойдет в Карантинную гавань на погрузку зерном. На разгрузке вряд ли можно что-нибудь сделать, поскольку Марья Трофимовна узнала, что перегрузка боеприпасов с парохода в вагоны будет производиться солдатами, а на погрузку зерна надо срочно перебросить наших людей. Какие будут ваши приказания?

– Надо вызвать стрелочников с Потаповского мола. Кто у нас там на учете? – быстро сказал Стрельбицкий.

– Там у нас всего один стрелочник – старик Журбаенко. Я его уже вызвал на семь вечера, он как раз в шесть сменяется.

– Хорошо. Я с ним поговорю. А сколько у нас на учете вагонных слесарей?

– Вагонных слесарей как раз хватает. Четыре человека: Макогонов, Вербицкий, Ежов и Опанасенко.

– И все на учете?

– Все на учете: Макогонов и Ежов – через меня, а Вербицкий и Опанасенко – через товарища Синичкина-Железного, это его кадры.

– А между собой они связаны?

– Связаны. Опять же через меня.

– Хорошо. Вызовите кого-нибудь из них после семи. Я дам задание. Когда боеприпасы перегрузят в вагоны и сформируют состав, надо отметить несколько вагонов как «больные». Не все, а именно несколько. Вагона два-три, не больше, чтобы не было подозрений. Пусть их отцепят, а потом мы посмотрим… Какие боеприпасы, Марья Трофимовна не говорила?

– Авиабомбы, винтовочные патроны, динамит.

Стрельбицкий наморщил лоб, вспоминая расположение железнодорожных путей между Потаповским молом и Нефтяным пирсом, а затем сказал:

– Если удастся их загнать в тупик Нефтяной гавани, а потом отпустить корень стрелки и направить в тупик маневренный паровоз на полном ходу, а тут еще рядом нефть, бензин, – то ой-ой-ой!

– Да, это вещь! – подтвердил Яковлев.

– Это надо продумать. Так или иначе, вызовите ко мне кого-нибудь из слесарей после семи. Я буду ночевать в порту.

– А чего же! Ночуют все, кому не лень. Особенно у кого утренняя смена. Попросите Лимонова. Лимонов вам разрешит. У Лимонова глаза хорошо видят.

– Стало быть, действуйте! – сказал Стрельбицкий.

– Слушаюсь! – по-солдатски ответил Яковлев и встал.

– Главное, давайте стрелочника и слесаря… Ну, я пошел.

Стрельбицкий поправил мешок и взвалил на плечо сваю.

– Счастливо! – сказал Яковлев. – А я себе трошки еще посижу. Посторожу награбленное имущество.

Он невесело улыбнулся своими по-детски синими глазами.

– Между прочим, что вы сторожите? – спросил Стрельбицкий.

– Хлеб. Пшеницу. Десять тысяч пудов краденой украинской пшеницы. Я ее добре охраняю, только Бог дождика не дает.

– А что?

– А то, что у меня специально забиты все водосточные трубы, так что вода, вместо того чтобы литься с крыши на двор, льется через крышу внутрь сарая, на краденую пшеницу, – сказал Яковлев с такой злобой, что на глазах у него даже выступили слезы, и он вытер их полой своего нищенского кожуха. – Уже, наверное, все зерно сгнило. Охраняю на совесть. – И, заметив, что Стрельбицкий покосился на бочку с белым морским песком, стоящую у стены пакгауза, прибавил: – Вы думаете, это песочек от зажигалок? Может быть, и так. Только ко мне за этим песочком каждый день приходят добрые люди – по три, по четыре человека, – чтобы всегда его иметь при себе в кармане на случай, если захочется немножко подсыпать в буксу[113]. Выдающийся песочек! Манка. От него буксы горят, как свечки. Может быть, захватите на всякий случай?

И, на всякий случай насыпав в карманы «выдающегося песочка», Стрельбицкий пошел назад, на свой строительный участок, где, размахивая накладными и квитанциями, носился производитель Лимонов, крича страшным голосом:

– К чертовой матери с такой работой! Саботажники! Лодыри! Большевики!

В соответствии со своим характером Леонид Цимбал действовал без заранее обдуманного плана, по внезапному вдохновению.

– Слушайте, домнуле[114], я, конечно, очень извиняюсь… – сказал он, подходя вразвалку к транспортному агенту, который бегающими глазами следил за разгрузкой трамвайных рельсов и столбов, привезенных на грузовиках из города в порт.

Это был помятый господин в капитанской фуражке блином, с беспорядочной бородой, в кривом старомодном пенсне на мокром носу, в белых пропотевших туфлях, – по-видимому, бывший одессит, может быть, даже какой-нибудь домовладелец, бежавший после революции в Бессарабию и теперь, как знаток русской жизни, выпросивший себе в губернаторстве Транснистрия[115] местечко агента секции эксплуатации одесского порта. На его старом желчном лице резкими чертами было написано неистребимое чувство оскорбленного достоинства двадцатипятилетней давности.

Леонид Цимбал подошел к нему сбоку. Внезапно увидев перед собой матросскую тельняшку, согнутые руки с могучими бицепсами, сверкающее лицо, покрытое горячим потом, агент инстинктивно отшатнулся и даже слегка закрылся рукой, как бы опасаясь, что ему сейчас дадут в ухо. Но, заметив, что подошедший грузчик был Кухаренко (под этой фамилией нанялся в порт Леонид Цимбал), агент успокоился и, сделав вид, что поправляет пенсне, вопросительно посмотрел на Лёню.

– Имею до вас пару слов, – таинственно сказал Леонид Цимбал и, с почтительной ловкостью подхватив транспортного агента под локоть, осторожно, хотя и довольно настойчиво повел его за угол пакгауза.

Это могло показаться слишком большой вольностью со стороны простого грузчика по отношению к своему начальнику. Но, во-первых, это вполне соответствовало базарным нравам, царившим в порту во время оккупации. Во-вторых, Леонид Цимбал, строго говоря, не был простым грузчиком: он успел уже сделать карьеру, выдвинуться и стать грузчиком выдающимся, а также создать себе репутацию человека «частной инициативы», что всячески поощрялось румынскими властями. Едва он попал на территорию порта и осмотрелся, как тотчас понял, что все работы здесь производятся в основном из-под палки, людьми случайными, неопытными, частью мобилизованными через полицию, частью принужденными добровольно искать черной работы, чтобы не умереть с голоду, частью небольшой группой военнопленных – людей, высохших от постоянного недоедания, больных, оборванных, бессильных, которые ничего делать не могли, а только ходили гуськом туда и назад под конвоем одного или двух черных, небритых румынских солдат в расстегнутых мундирах. Никакой организации портовых работ не было, если не считать того, что все рабочие были кое-как разбиты на артели.

Эти артели то и дело перегонялись с места на место, от одного хозяина к другому. А хозяев в порту оказалось множество. Было румынское управление порта и его секция эксплуатации, был представитель немецкого военного командования, был уполномоченный румынской армии по транспорту, были доверенные лица различных торгово-промышленных фирм, заводов, предприятий, наконец, множество комиссионеров и государственных чиновников. Все они были заинтересованы в скорейшем вывозе награбленного советского имущества. Была, кроме того, так называемая водолазная секция, которая занималась подъемом с морского дна затопленных во время эвакуации катеров, автомобилей и других ценных предметов. Вся эта вытащенная со дна моря рухлядь тут же, в порту, продавалась любителям легкой наживы, нахлынувшим, как саранча, из Румынии, и поспешно грузилась на поезда и пароходы. А так как почти все портовые механизмы бездействовали и работы производились примитивно, вручную, то на рабочую силу, в особенности на хороших грузчиков, был очень большой спрос. Их буквально рвали на части, переманивали и перекупали друг у друга.