Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой - Павлищева Наталья Павловна - Страница 44

Как можно соперничать с дурным вкусом? Она никогда не устанет поражать своими выдумками? Конечно, это же ничего не стоит, взять идеи Сальвадора Дали и наляпать на дурно скроенное платье – вот и все новаторство. Если для меня важней всего силуэт, посадка на фигуре и удобство движения, то у нее главное – поразить! Поразить любой ценой! Раздельный купальник вместо единого спортивного костюма… Ах, какое новшество – отделить бюстгальтер от трусов! Словно мужчины не видели своих дам в таком виде в спальне. Но если поинтересоваться у них, как много женщин может себе позволить выставлять тело почти целиком, не боясь окончательно испортить о себе впечатление, почешут в затылке.

Так же глупы оказались и другие «новаторы», «смело открывшие взорам женские ножки»! Фи! Из ста женщин едва ли у пяти найдутся ножки, которые действительно стоит открывать. Но даже им не лучше ли демонстрировать ножки своим любовникам? Ноги выше колен открывают только в кабаре. Нравится щеголять голыми коленями и ляжками – идите в кафешантан и задирайте свои ноги там.

Разве может модельер диктовать такую глупость в качестве модной линии? Слава богу, Скьяп не возродила свои позиции в Париже, но мне легче от этого не стало.

Зато остались работать многие другие, они работали, а я распевала арии в своих комнатках или в квартире в доме номер 31. И как долго это могло продолжаться? Я даже себе старалась не признаваться, как руки жаждут снова взять ножницы и потребовать: «Булавки!» Мадемуазель одевается у мадам Люси! Правда, Люси я же и выучила, каждый мой визит в ее вновь открытое ателье был похож на экзамен, который Люси с честью выдержала. Нет, она не делала моду, она теперь просто одевала многих моих клиенток, а я стала для ее ателье на рю Руаяль ходячей рекламой. Что ж, сама научила…

Нельзя сказать, что всякие перебежчики, которые принялись наряжаться в одежду других портных, могли поднять мне настроение. Умом я понимала, что женщины не могут всю оставшуюся жизнь ходить в том, что когда-то сшили у меня, им придется идти в другие ателье, но видеть знакомую в чужом… Тьфу! Ночами снилось, как готовлю новую коллекцию…

Мне срочно был нужен кто-то, кто не дал бы провалиться в зарождающуюся депрессию. Мися и Серт для этого не годились, Мися, после смерти Руси, стала просто невыносимой. Она считала себя чуть не виноватой в смерти Руси, хотя никто, и Серт в том числе, в этом не винил. Чахотка Руси оказалась неизлечима, зато, возясь с женой Серта, Мися сама потеряла здоровье, она ослепла на один глаз и стремительно теряла второй.

Мы с Мисей остались подругами до конца ее дней. Но во время оккупации Мися была жива, снова не давала прохода Серту и без конца язвила по моему поводу. Именно подруге я обязана редким умением быть стервозной с друзьями. Мися научила меня быть резкой и безжалостной, а уж как мы отводили душу, каждая по своей причине, тогда в Париже… Бедные друзья, им приходилось терпеть помимо режима оккупации еще и двух стерв, которым нечем заняться.

Серту это не портило даже аппетит (я вообще не знаю, что могло испортить аппетит этому бочонку для еды и вина), но были и те, кто старался держаться подальше, например, Кокто.

Серж Лифарь увлеченно танцевал, Кокто возрождал спектакли и даже уговорил меня сделать костюмы для его новой «Антигоны» в «Гранд-опера». Это коллаборационизм! Наверное, было бы лучше, если бы Лифарь забыл свое искусство и уехал в деревню пасти коров, а Кокто отправился ловить рыбу, чтобы заработать на пропитание. Немцам наплевать на «Антигону», а вот французы, жившие в Париже, с удовольствием ходили в «Грандопера» и смотрели спектакли. Люди хотят жить при любой администрации!

Меня мало волновало шипение оставшихся не у дел, и куда больше тревожило то, что я сама оказалась в стороне. Создавать костюмы для спектаклей, конечно, хорошо, но моя стихия – одежда для улиц. Улиц не в смысле клошаров, а чтобы мои модели носили и копировали все, кто желает выглядеть элегантно. Никогда не понимала «от-кутюр», искренне полагавших, что их творения лишь для избранных! Это все выдумки Скьяпы, одежду которой никто не станет носить каждый день, если только он не желает всех эпатировать или не сошел с ума. Я и сейчас против того, что создают для подиумов и только для подиумов. Это неправильно – наряжать манекенщиц в платья из чего попало, да еще такие, в которых невозможно без чьей-то помощи даже сойти с этого самого подиума!

К чему такая мода? Она сродни костюмам для спектаклей, но никому не придет в голову расхаживать в нарядах «Антигоны» по Парижу среди бела дня. Почему же считается правильным показывать работы этой итальянки как одежду для нормальных людей? Нет, нет и еще раз нет! Мода это то, что можно надеть, носить и чувствовать себя в этом как нормальный человек, а не как ходячий манекен с риском свернуть себе шею, потому что юбка не позволяет сделать шаг на ступеньку или голова в огромной шляпе не проходит в дверь.

Нелепыми сооружениями, больше напоминающими маскарадные костюмы, чем одежду для носки, сейчас грешат все. Никогда в моем Доме моделей такого не будет, во всяком случае, пока я жива. В моделях, которые создавались, создаются и будут создаваться под моим руководством, женщины всегда смогут свободно двигаться, хорошо себя чувствовать и быть элегантными! Вот умру, тогда и делайте что хотите, ходите хоть в разноцветных мешках для картошки, расшитых оборочками и украшенных раками или пуговицами в виде лягушек.

Люблю покритиковать, просто обожаю. Но моя критика признак не старости, а несовершенства мира. Сделайте мир совершенным, и я перестану его ругать.

Чтобы вытащить племянника из плена, где он мог просто погибнуть из-за слабого здоровья, понадобилось заступничество влиятельных немцев. Несмотря на то что я жила в «Ритце», таковых не имела. Случайно встретившись с Динклаге, я подумала, что могу попросить о помощи его. Вообще, его звали Гансом Гюнтером фон Динклаге, а друзья прозвали Шпатцем, то есть «воробьем». Ну и что, я вот Коко, а герцог Вестминстерский Вендор по кличке лошади.

На воробья Шпатц не был похож ни в коей мере, он рослый, красивый блондин со светло-голубыми глазами. Настоящий ариец. Но его мать англичанка, а сам Шпатц никаким арийским характером не отличался, напротив, был откровенным сибаритом, ловеласом и отчасти пройдохой. Я знала его еще в Довиле, но никогда достаточно хорошо, чтобы считать хотя бы приятелем.

Однако, когда у вас нет выбора, вы берете черный хлеб вместо белого. Фон Динклаге был дипломатом, а потом разведчиком, вернее, как называли его наши «патриоты», шпионом, потому что разведчик – это если наш, а чужой всегда шпион. Вообще, отношение к этой профессии у разных людей разное, мои братья, живущие в провинции, вряд ли одобрили бы такой род занятий, а среди тех, с кем общалась в последние годы я сама, она считалась достаточной почетной и утонченной.

В то время Шпатц был свободен, то есть не имел постоянной любовницы. Не буду вспоминать, на сколько лет он меня моложе, болтуны с пишущими машинками уже все посчитали. Это был роман, а почему нет? Он немец? Во-первых, он наполовину англичанин, во-вторых, всю свою карьеру сидел в посольстве и ни к каким убийствам, а тем более зверствам отношения не имел, а в-третьих, только полная дура могла отказаться от романа с красивым, образованным и утонченным человеком, когда ей… много лет!

Но началось все же с просьбы о помощи. Конечно, Шпатц не имел никакой возможности вытащить бедного Андре из лагеря, я на это и не рассчитывала. Но он мог меня познакомить с кем-то из более влиятельных людей. Этим знакомым оказался Теодор Момм, очень кстати отвечавший в их новом правительстве за французскую текстильную промышленность. От одного упоминания об этом у меня возникла ностальгическая приязнь к Момму. Неужели французская текстильная промышленность еще существует? Оказалось, да, и местами неплохо.

Он был достаточно влиятельной фигурой, чтобы о чем-то просить для меня, но решил использовать новое знакомство в своих целях. Не подумайте плохого, это не Шпатц, Теодору Момму были нужны мои фабрики, а не мое тело, во всяком случае, одна из фабрик, расположенная в Маретце. Она не работала с того самого зловещего для меня 1939 года, и я даже не думала, что сумею возродить производство. Почему нет? – спросил Теодор Момм. Вы обеспечите работой много французов, а ателье и швейные фабрики – материалами. А ваш племянник сможет стать управляющим.