Гигиена убийцы. Ртуть (сборник) - Нотомб Амели - Страница 9

– Легко сказать! Да он изначально готов оплевать весь мир!

– Бедный Тах! Бедный титан в изгнании!

– Бедный Тах? Ну знаете! Бедные мы – это да!

– Неужели ты не понимаешь, до чего мы все его раздражаем?

– Как же, сам убедился. Но работа есть работа, кто-то должен ее делать, правда?

– Зачем? – поддел ехидный собрат, полагая, что это умно сказано.

– А зачем ты вообще стал журналистом, балда?

– Потому что Претекстатом Тахом мне не быть.

– А тебе бы хотелось быть жирным евнухом-графоманом?

Да, ему бы хотелось, и не ему одному. Так уж устроен род людской, что даже самые здравомыслящие его представители готовы бросить все – свою молодость, здоровье, любовь, друзей, личное счастье и еще многое другое – на алтарь иллюзии под названием вечность.

– Ну что, война началась?

– Э-э-э… да, сегодня первые ракеты уже…

– Это хорошо.

– В самом деле?

– Терпеть не могу, когда молодежь бездельничает. Итак, сегодня, семнадцатого января, мальчуганы смогут наконец заняться интересным делом.

– Если можно так выразиться.

– А что, вам бы это не было интересно?

– Честно говоря, нет.

– По-вашему, интереснее преследовать с диктофоном наперевес жирных и немощных стариков?

– Преследовать? Но мы вас вовсе не преследуем, вы сами дали нам согласие на интервью.

– И не думал! Это все проделки Гравелена, черт бы его взял!

– Полноте, господин Тах, вы были вольны сказать вашему секретарю «нет» – этот человек искренне предан вам и уважает ваши желания.

– Не порите чепухи. Он измывается надо мной и никогда не спрашивает моего согласия. Вот сиделка, например, – тоже его затея!

– Ну-ну, господин Тах, успокойтесь. Вернемся к нашей беседе. Как вы объясните оглушительный успех ваших…

– Хотите стаканчик «Александра»?

– Нет, спасибо. Так вот, оглушительный успех ваших…

– Подождите, я смешаю себе.

Алхимическая пауза.

– Из-за этой новорожденной войны мне безумно хочется «Александра». Этот напиток надо вкушать с благоговением.

– Понятно. Господин Тах, как вы объясните оглушительный успех ваших книг во всем мире?

– Никак.

– Но все-таки, вы же наверняка об этом задумывались, у вас должен быть какой-то ответ.

– Нет.

– Нет? Вы разошлись миллионными тиражами от Парижа до самого Китая, и это не навело вас на размышления?

– Оружейные заводы продают по всему миру тысячи ракет ежедневно, и это никого не наводит на размышления.

– Это разные вещи.

– Вы находите? А между тем параллели очевидны. Вот, например, говорят «гонка вооружений», с тем же успехом можно было бы сказать «гонка литератур». Тоже силовой довод, не хуже любого другого: каждый народ бряцает своим писателем – или писателями, – как оружием. Рано или поздно мной тоже будут бряцать, начистив до блеска мою Нобелевскую премию.

– Если вы это имеете в виду, я согласен. Но литература, слава богу, не так опасна.

– Только не моя. Мои книги куда опаснее войны.

– Вам не кажется, что вы себе льстите?

– Сам себя не похвалю – никто не похвалит, ведь я единственный читатель, способный меня понять. Да, мои книги опаснее войны, потому что от них хочется сдохнуть, а от войны, наоборот, хочется жить. По идее, почитав меня, люди должны кончать жизнь самоубийством.

– Как же вы объясните, почему они этого не делают?

– Это как раз я объясню, и очень просто: потому что никто меня не читает. В сущности, это может быть и объяснением моего сногсшибательного успеха: я так знаменит по одной простой причине – никто не читает моих книг.

– Парадокс!

– Напротив: попробуй эти бедняги прочесть их, они бы меня возненавидели и в отместку за усилия, которые пришлось затратить, поторопились бы предать забвению. Не читая же моих книг, они находят меня умиротворяющим, а следовательно, симпатичным и достойным успеха.

– Своеобразная логика.

– Зато железная. Возьмите хоть Гомера – он сегодня знаменит, как никогда. А много ли наберется подлинных читателей подлинной «Илиады» и подлинной «Одиссеи»? Жалкая горстка плешивых филологов, не более того, – ведь вы, надеюсь, не станете причислять к читателям тех немногих полусонных лицеистов, что еще долдонят на школьной скамье Гомера, думая при этом о «Депеш Мод» или о СПИДе. Вот по этой-то поистине замечательной причине Гомер – классик из классиков.

– Если допустить, что это правда, вы в самом деле находите причину замечательной? Вам не кажется, что она скорее печальна?

– Замечательная, и не спорьте! Разве не отрадно истинному, большому, чистому, гениальному писателю – сиречь мне – знать, что моих книг никто не читает? Что никто не марает своим пошлым взглядом прекрасные страницы, которые вызрели в тайниках моей души и родились в глубинах моего одиночества?

– Чтобы этот пошлый взгляд не касался ваших страниц, не проще ли вообще не печататься?

– Слишком легкий путь. Нет, понимаете, высший изыск – продавать миллионные тиражи, которых никто не читает.

– Не говоря о том, что вы нажили на этом деньги.

– Разумеется. Деньги я очень люблю.

– Вы любите деньги? Вы?

– Да. Восхитительная вещь. Я никогда не видел в деньгах пользы, но смотреть на них просто обожаю. Пятифранковая монета хороша, как бутон маргаритки.

– Такое сравнение мне никогда бы в голову не пришло.

– Естественно, вам и не присуждали Нобелевскую премию по литературе.

– А ведь, в сущности, не опровергает ли эта премия вашу теорию? Ведь она предполагает, что по крайней мере члены Нобелевского комитета вас читали.

– Это еще вопрос. Но даже если допустить, что читали, поверьте, в моей теории это ничего не меняет. Есть и такие люди, их много, что владеют высшим пилотажем: умеют читать, не читая. Как аквалангисты, проплывают они сквозь книгу, ничуть не вымокнув.

– Да, вы говорили что-то подобное в предыдущем интервью.

– Это читатели-водолазы. Они составляют подавляющее большинство читательской массы, однако я слишком поздно узнал об их существовании. Я так наивен. Я воображал, что все читают, как читаю я, а я читаю как ем: это означает не только жизненную потребность, главное – прочитанное усваивается моим организмом и изменяет его компоненты. Поев, скажем, колбасы, человек становится иным, чем поев икры; точно так же, почитав Канта (боже упаси!), он становится иным, чем почитав Реймона Кено. Я говорю: «человек», но следовало бы сказать: «я и немногие другие», потому что большинство людей, закрыв Сименона ли, Пруста ли, остаются теми же, какими были, ровным счетом ничего не утратив от себя прежних и ничегошеньки не приобретя. Прочли – и все; в лучшем случае знают теперь «про что книга». Не подумайте, будто я преувеличиваю. Сколько раз я спрашивал вроде бы умных людей: «Эта книга вас изменила?» В ответ на меня смотрели круглыми глазами, недоумевая: «Почему, собственно, она должна была меня изменить?»

– Позволю себе удивиться, господин Тах: вы сейчас выступили в защиту книг с идейным зарядом, а это на вас не похоже.

– Святая простота! Вы полагаете, что человека могут изменить книги «с идейным зарядом»? Да ведь они-то как раз меньше всего меняют нас! Нет, влияют, преображают другие книги, те, что несут заряд желания, наслаждения, вдохновения и главное – заряд красоты. Возьмем для примера величайшую книгу, несущую заряд красоты, – «Путешествие на край ночи». Как можно не стать, прочитав ее, другим? А между тем большинству читателей без труда удается невозможное. «О да, – говорят они, – Селин – это что-то», – после чего возвращаются, как говорится, к своим баранам. Селин, конечно, это крайний случай, но я могу привести и другие примеры. Нельзя остаться прежним, прочитав даже весьма скромную книгу, скажем Лео Мале: какой-то Лео Мале и тот вас изменяет. На девушек в непромокаемых плащах вы смотрите иначе, прочитав его роман. Это очень, очень важно! Изменить взгляд – вот единственное, ради чего мы пишем!

– Не кажется ли вам, что всякий человек, осознанно или нет, смотрит на все другими глазами, прочитав ту или иную книгу?