Гигиена убийцы. Ртуть (сборник) - Нотомб Амели - Страница 29

– Вы преувеличиваете. Чем я осквернила ваши воспоминания?

– Моему роману требовался конец. Вы ловко заставили меня поверить, что этот конец у вас есть. Я уже не смел и надеяться, я ожил, проснулся после долгой спячки – и что же? Вы показали мне пшик, пробуждение обернулось иллюзией. В моем возрасте трудно перенести такое. Без вас я умер бы, оставив незавершенный роман. Из-за вас сама моя смерть останется незавершенной.

– Вы злоупотребляете фигурами стиля, не довольно ли?

– Так ведь речь идет именно о фигурах стиля! Вы что, забыли, что отняли у меня лучшее? Вот что я вам скажу, мадемуазель: это не я убийца, а вы!

– Что, простите?

– Вы прекрасно слышали. Убийца – вы, и убили вы двоих. Пока Леопольдина жила в моих воспоминаниях, ее смерть была чистой абстракцией. Но вы убили память о ней, сунув свой длинный нос в мое прошлое, вы, поганая ищейка, и, убив эту память, убили и то немногое, что оставалось от меня!

– Софизм.

– Вы знали бы, что это не софизм, если бы имели хоть мало-мальское представление о том, что такое любовь. Но откуда? Вам, мерзкая ищейка, и слово это непонятно! Более чуждого любви человека, чем вы, я в жизни не встречал.

– Если любовь такова, как вы говорите, слава богу, что я ее не знаю.

– Решительно, вы ничего не вынесли из нашего разговора.

– Интересно, что я должна была из него вынести? Как душить людей?

– Я пытался втолковать вам, что, задушив Леопольдину, уберег ее от единственной истинной смерти, которой имя – забвение. Вы видите во мне убийцу, а между тем я – один из немногих, кто никого на своем веку не убил. Посмотрите вокруг, посмотрите на себя: мир полон убийц – людей, позволяющих себе забывать тех, кого они будто бы любили. Забыть кого-то – вы когда-нибудь задумывались о том, что это значит? Забвение – безбрежный океан, воды которого бороздит один-единственный корабль – память. У подавляющего большинства людей это утлое суденышко, то и дело дающее течь, а правит им капитан без души и совести, помешанный на экономии. Знаете ли вы, что означает это гнусное слово? Ежедневно, ежечасно избавляется он от лишних, по его мнению, пассажиров. А знаете, кто эти лишние? Негодяи, зануды, дураки? Ничего подобного: за борт выбрасывают тех, кто больше не нужен, – тех, кем уже попользовались сполна. Они отдали нам лучшее, что у них было, – что с них еще взять? Так и нечего им зря занимать место, за борт, за борт без жалости – опля! – и их поглощает беспощадная пучина. Вот, мадемуазель, как осуществляется в полной безнаказанности самое обыденное из убийств. Я ни разу в жизни не пошел на подобное изуверство – и меня-то, невинного, вы обвиняете во имя того, что люди зовут правосудием и что на самом деле является удобной ширмой для доносительства.

– Кто говорит о доносительстве? Я вовсе не собираюсь на вас доносить.

– Неужели? Тогда вы еще хуже, чем я думал. Обычно ищейки, копаясь в чужом грязном белье, хотя бы приличия ради прикрываются благой целью. Для вас же это копание самоценно, вам просто нравится вонь. Вы уйдете отсюда, потирая руки, с мыслью, что ваш день не пропал даром, раз удалось-таки отравить жизнь ближнему. У вас замечательная профессия, мадемуазель.

– Если я правильно понимаю, вы бы предпочли, чтобы я свидетельствовала против вас в суде?

– Ну конечно. Вы подумали, каково мне будет, если вы на меня не донесете, если оставите меня, одинокого и опустошенного, доживать свои дни в этой дыре? На суде я бы хоть развлекся.

– Прошу прощения, господин Тах, вы можете донести на себя сами. На меня не рассчитывайте.

– Мадемуазель выше этого, не так ли? Вы из худшей человеческой породы, из той, что предпочитает гадить, а не рушить. Можете вы мне объяснить, о чем вы думали, когда решили явиться сюда и терзать меня? Какой самоцельно гнусный инстинкт толкнул вас на это?

– Вы это знаете с самого начала, любезный господин Тах, – разве вы забыли ставку нашего пари? Я хотела, чтобы вы ползали передо мной на брюхе. После всего, что вы мне наговорили, я хочу этого еще больше. Ну же, пресмыкайтесь, вы проиграли.

– Проиграл, да, и все же предпочитаю мою участь вашей.

– Я рада за вас. Пресмыкайтесь.

– Это женское тщеславие в вас говорит?

– Это жажда мести. Пресмыкайтесь.

– Вы так ничего и не поняли.

– У нас с вами разные критерии – это я прекрасно поняла. Я рассматриваю жизнь как самый драгоценный дар, и никакие ваши словеса меня не переубедят. Если бы не вы, Леопольдина прожила бы жизнь со всеми ее мерзостями, согласна, но и со всеми ее радостями. Добавить к этому нечего. Пресмыкайтесь.

– Ладно, в конце концов, я на вас не в обиде.

– Этого только не хватало. Пресмыкайтесь.

– Мы с вами живем в разных мирах. Естественно, где вам понять.

– Я тронута вашей снисходительностью. Пресмыкайтесь.

– В сущности, я куда терпимее вас: я допускаю, что можно жить иными ценностями. А вы – нет. Для вас существует только один взгляд на вещи. Вы узко мыслите.

– Господин Тах, поверьте, ваши экзистенциальные соображения мне неинтересны. Пресмыкайтесь, я вам приказываю, и точка.

– Что ж, ничего не поделаешь. Но как, по-вашему, я буду пресмыкаться? Вы забыли, что я инвалид?

– Вы правы. Я вам помогу.

Журналистка встала, подхватила толстяка под мышки и, поднатужившись, опрокинула ничком на ковер.

– Спасите! Помогите!

Но в неудобной позе зычный голос писателя звучал приглушенно, и никто, кроме молодой женщины, не мог его услышать.

– Пресмыкайтесь.

– Мне нельзя лежать на животе. Врач запретил.

– Пресмыкайтесь.

– Черт побери! Я же могу задохнуться.

– Вот и узнаете, каково было задушенной вами бедняжке. Пресмыкайтесь.

– Я сделал это ради ее спасения.

– Вот и я делаю это ради вашего спасения. Вы гадкий старик, и я хочу не дать вам окончательно опуститься. Так что это одно и то же. Пресмыкайтесь.

– Но я уже опустился ниже некуда! Шестьдесят шесть лет я только и делал, что опускался.

– В таком случае я хочу опустить вас еще ниже. Пресмыкайтесь, не то я сама вас пресмыкну!

– Так нельзя говорить, этот глагол имеет только возвратную форму.

– Знали бы вы, до чего мне на это плевать. Впрочем, если вас не устраивает форма, пресмыкайтесь сами.

– Я больше не могу, я задыхаюсь, умираю!

– Ай-ай-ай! Я-то думала, что вы считаете смерть величайшим благом.

– Да, но я не хочу умирать вот так, сразу.

– Да что вы? Зачем же откладывать такое счастливое событие?

– Я только сейчас кое-что понял и хотел бы вам это сказать, прежде чем умру.

– Ладно. Я переверну вас на спину, но при одном условии: сначала вы попресмыкаетесь передо мной.

– Я попробую, обещаю вам.

– Я не прошу вас пробовать, я приказываю: пресмыкайтесь. Не сумеете – помрете.

– Хорошо-хорошо, вот, пресмыкаюсь.

И огромная потная туша, пыхтя как паровоз, проползла метра два по ковру.

– Ну что, вам это в кайф?

– Да, мне это в кайф. А еще более в кайф сознание, что я отомстила за чью-то жизнь. Так и вижу проступающий сквозь ваши телеса хрупкий силуэт той, кому от ваших мучений легче.

– Театрально и смешно.

– Вы чем-то недовольны? Хотите еще попресмыкаться?

– Послушайте, пора уже меня перевернуть. Я сейчас отдам Богу душу, если, конечно, она у меня есть.

– Вы меня удивляете. Все равно ведь умирать, так разве прекрасное убийство не лучше медленной и мучительной раковой агонии?

– Вы называете это прекрасным убийством?

– С точки зрения убийцы, дело его рук всегда прекрасно. У жертвы, правда, может быть иное мнение. Вот вы сейчас способны думать о художественной ценности вашей смерти? Признайтесь, что нет.

– Признаюсь, нет. Переверните меня, умоляю.

Журналистка подхватила тушу за плечо и за ляжку и, крякнув от усилия, перекатила на спину. Толстяк судорожно отдувался. Прошло несколько минут, прежде чем его перекошенное от страха лицо вновь обрело человеческое выражение.