Анук, mon amour... - Платова Виктория - Страница 76

– Он мне не нравился, вот так-то. Он был не такой, как все.

– Грета Гарбо тоже была не такой как все, по вашему утверждению. И тем не менее…

– Это совсем другое, инспектор. Совсем другое.

– Как если бы вместо богомола или кузнечика сжечь… к примеру, кошку?

– Причем здесь кошка? Хотя… Можно сказать и так.

– Все зависит от размеров жертвы?

– Все зависит от размеров жертвоприношения. Он – в этой своей толще воды – был способен на максимум.

– Максимум?

– Кошка – не максимум.

– Кошка – не максимум?

– Кошка – не максимум, собака никогда не врет, но и не говорит правды…

– Самообразование вам об этом нашептало?

Витгенштейн. Был такой философ. Это он придумал про собаку. А про кошку сказали вы, господин инспектор. Но я ведь не кошку имел в виду, когда говорил о жертвоприношении.

– А кого?

– Мне жутко не нравился тип по имени Кристобаль. Этим и ограничимся.

– В день, когда пропала мадемуазель О-Сими…

– В ночь. Я ведь ночной портье. В ночь на двадцать третье мая я видел их вместе, они спускались по лестнице. О-Сими и этот… хинин.

– Кто?

– Хинин. Это японское слово, господин инспектор. Синоним недочеловека. Раньше в Японии так называли тех, кто работал на бойне. Не самая достойная работа, согласитесь.

– Обычная.

– Ну да, вы же полицейский… Бойней вас не удивишь.

– Почему вы вдруг заговорили о бойне?

– Просто вспомнил, о чем подумал тогда. Когда они спускались по лестнице. Когда я увидел его глубоководные глаза. Интересно, подумал я, как он воспринимает всех нас из своего аквариума? Как он воспринимает мадемуазель О-Сими…

– Он что, вел себя неадекватно?

– Да нет… Как можно неадекватно спускаться по лестнице? Ты спускаешься – и все тут.

– И все-таки, что-то вас насторожило?

– Это были лишь внутренние ощущения, не более.

– Я смотрю, у вас здесь целая стойка с дисками… Вы не только читать успеваете, но и музыку слушаете?

– Она никому не мешает – я ведь слушаю ее. в наушниках.

– А если вы вдруг срочно понадобитесь кому-нибудь из постояльцев?

– Тогда загорится лампочка. Обычная система.

– Так какими были ваши внутренние ощущения?

– Какими? Э-э, Эрве, сказал я себе, от этого типа можно ждать чего угодно, включая неприятности… Как от отставного жеребца – солиста Королевского Андалузского лошадиного балета. Того и гляди – получишь копытом в темя.

– А вы видели отставного жеребца – солиста Королевского Андалузского лошадиного балета?

– Нет.

– А сам балет?

– Нет. Но у меня есть монета с шикарным жеребцом.

– Испанская?

– Исландская. Хотя…

– Что – хотя?

– Хотя теперь я думаю, что может это и не жеребец вовсе…

– А кто?

– Тот, кто может удержаться на воде. Козерог. Которого изображают в гороскопах. С рыбьим хвостом вместо задних ног…

– Кто-нибудь еще видел, как мадемуазель О-Сими покидала гостиницу вместе со своим приятелем в ночь на двадцать третье мая?

– Не знаю. Не думаю. Во всяком случае, той ночью я был в холле «Ламартин Опера» один. Мадемуазель О-Сими сдала ключ и пожелала мне спокойной ночи.

– И все?

– Нет. Мадемуазель сдала ключ, пожелала мне спокойной ночи и улыбнулась.

– А ее приятель?

– Он не стал ждать, пока мадемуазель закончит дела у стойки, сразу прошел к выходу.

– Значит, некоторое время вы и мадемуазель О-Сими находились наедине?

– Секунд тридцать, не больше.

– Но их вполне хватило бы, чтобы поделиться с ней своими нехорошими предчувствиями, не так ли? Сказать ей что-то вроде: «Эй, милашка, будь осторожна, от этого типа можно ждать чего угодно, включая неприятности». Вы ведь симпатизировали ей.

– Симпатизировал. Но кто же станет слушать ночного портье захудалой гостиницы? Это все равно, что слушать шум сливного бачка, – занятие малопочтенное.

– Н-да… И больше вы не видели О-Сими Томомори? После того, как она сдала ключ?

– Нет, не видел. Поначалу я даже не придал этому значения.

– И испанец больше не приходил в гостиницу?

– Нет. Но спустя несколько дней появилась ее подруга, тоже японка, только гораздо более эксцентричная. Она разыскивала мадемуазель. Об этом вам лучше поговорить с моим сменщиком, именно он с ней беседовал. Он-то мне все и рассказал, сам я подругу мадемуазель О-Сими не видел.

– А почему он решил с вами этим поделиться, ваш сменщик?

– Вы так до сих пор и не поняли, инспектор? В «Ламартин Опера» никогда ничего не случалось, и вот, пожалуйста, пропал человек… Целое событие, правда?

– Но ведь не в самой же гостинице он пропал. Не из запертого изнутри номера…

– Неважно. Хотя я знаю пару отелей, где люди пропадали из запертых изнутри номеров. Или выходили на черную лестницу, чтобы никогда больше не вернуться. Терялись в коридорах, как теряются в джунглях Амазонки.

– А вы были в джунглях Амазонки?

– Нет. Но у меня есть монета в пять бразильских крузейро – с двумя попугаями. И еще одна – перуанский сол с ламой.

– Ценное приобретение. Адреса отелей, где пропадают люди, спишете?

– Нет. На такие отели всегда натыкаешься случайно, особенно когда долго путешествуешь. С моими родителями именно так и произошло. Оба они были заядлыми путешественниками, даже дом не посчитали нужным завести. Л наши встречи вообще можно было по пальцам пересчитать. Они исчезли пять лет назад, мне едва исполнилось семнадцать.

– Хотите сказать – они исчезли в одном из отелей? Надеюсь, это был не… как его… «Теплый воздух»?

– Нет. Европа здесь ни при чем. Во всяком случае, последняя открытка, которую я получил, имела токийский штемпель.

– Я мог бы догадаться…

– Мама как раз описывала один такой отель. С лисами-оборотнями на должности горничных. И номерами, захлопывающимися, как мышеловки.

– И вы не отправились на поиски родителей?

– Зачем? Они были путешественниками и знали, на что идут. А путешественники, в отличие от туристов, иногда не возвращаются, как сказано в одной умной книге.

– Мадемуазель О-Сими Томомори была туристкой, и тоже не вернулась. Но это так, к слову. В ту ночь… На двадцать третье мая… вы не покидали гостиницы?

– С какой стати мне нужно было покидать гостиницу?

– Вы опять нервничаете.

– И не думаю нервничать…

– А кто-нибудь из постояльцев вас вызывал?

– Нет. Ночь была спокойной. У нас ведь небольшой отель.

– Ясно.

– Что-нибудь еще вас интересует?

– Да. Где жил малыш Эрве, пока его родители так оголтело путешествовали по всему свету?

– У дяди, маминого брата. У него был небольшой пансион в Лионе, пристанище для старых дев – любительниц английского детектива и игры в баккара. Впрочем, почему был? Он и сейчас есть.

– И когда же вы покинули это богоугодное заведение?

– Когда мне исполнилось семнадцать. Когда я узнал об исчезновении родителей. Когда мне наскучило играть в баккара.

– И прямиком в Париж?

– Да.

– И прямиком в «Ламартин Опера»?

– Да. Хозяин отеля – старинный дядин приятель. Так что можно сказать, что в «Ламартин Опера» я поступил по рекомендации.

– И вам никогда не хотелось узнать, что же на самом деле случилось с вашими родителями?

– Для этого нужно было как минимум отправиться в Японию.

– Понятно. А у вас на это не было средств.

– Даже если бы они были… Я все равно не смог бы уехать.

– Почему? Ведь вам так нравится Япония.

– Все дело в моей болезни. У меня очень редкая болезнь, господин инспектор. Она причиняет массу неудобств, но если правильно ей распорядиться…

– И что же это за болезнь?

– Яне выношу солнечный свет. Яркий дневной мне тоже противопоказан, но в малых дозах это еще можно было бы пережить. А вот прямые солнечные лучи для меня – верная смерть.

– Сочувствую.

– Ничего, я привык. В этом даже есть свои преимущества.

– Разве?

– Сумерки, господин инспектор. Вечные сумерки. Л в сумерках сердце этого жестокого мира смягчается. В сумерках он выглядит именно таким, каким ты хочешь его увидеть. В сумерках гораздо больше оттенков. В сумерках гораздо проще признаться в любви, убить или приготовить салат… Вы нашли мадемуазель О-Сими?