Страна Семи Трав - Платов Леонид Дмитриевич - Страница 40

— Отяжелел… Брюхо отрастил… — сказал он, переводя дух после каждого слова. — Засиделся… в архивах…

— Будто оправдывается! — сердито закричала Лиза, дрожащими пальцами расстегивая его мокрую куртку.

Постепенно она приходила в себя после пережитого волнения. Об этом можно было догадаться по тому, как Лиза принялась командовать:

— Володя, раздевайтесь! Я ухожу, буду готовить чай! Бульчу, вот спирт! Хорошенько разотрите Владимира Осиповича! Насухо-насухо, чтобы кожа покраснела! И переодеться во все сухое!.. А ты чего стоишь? — накинулась она на меня. — Собирай тальник, разжигай костер… Или нет, подожди! Я сама разожгу костер. Помоги Бульчу. Растирайте Савчука в четыре руки!

Пока мы энергично «в четыре руки» растирали Савчука, он, мешая нам, тянулся к лежавшему рядом меченому плавнику, как ребенок, которому не дают новую, только что привезенную из магазина игрушку.

Но Лиза была неумолима. Только после того как Савчука вытерли, переодели во все сухое и напоили горячим чаем с коньяком, она разрешила ему заняться плавником.

С коротким стуком, похожим на выстрел, отскочила дверца, закрывавшая тайник в стволе.

Округлыми уверенными движениями Савчук вынимал мох из отверстия в стволе. По временам он останавливался, осторожно ощупывал содержимое ствола и продолжал свою работу. Лиза, стоявшая рядом на коленях, коротко и быстро дышала. Ей, видно, хотелось поторопить его, но она не осмеливалась этого сделать.

И вот, наконец, из ствола были извлечены четырехугольники бересты, заботливо переложенные мхом. Они были почти сухими.

— Странно… — сказал я разочарованно. — Я помню почерк Петра Ариановича. Он писал угловато, размашисто. А здесь, глядите-ка, буковки лепятся одна к другой. Какая-то старомодная вязь!

— Ну, это понятно: он экономил место, старался уместить на нем больше текста.

Но это соображение показалось мне недостаточно убедительным. Так хотелось снова увидеть знакомый, привычный почерк Петра Ариановича!.. Ведь первое письмо (вернее, то, что осталось от него) было обезличено, представляло собой всего лишь копию, отпечатанную на пишущей машинке.

Впрочем, некогда было раздумывать над этим.

— Есть дата, товарищи, — объявил Савчук прерывающимся голосом. — Письмо датировано тысяча девятьсот семнадцатым годом!..

Он начал медленно читать, запинаясь, пропуская непонятные места, часто обращаясь к нам с Лизой за советом.

К сожалению, несмотря на тщательную закупорку, вода все же проникла внутрь «конверта», испортив некоторые куски текста.

Особенностью Петра Ариановича было то, что он очень мало писал о себе. Географ, видимо, спешил передать собранные им научные сведения. Наука была для него на первом плане. Поэтому многое из того, что касалось непосредственно Петра Ариановича, нам приходилось додумывать, дополнять своим воображением.

Не стоит обременять читателя всеми подробностями этой кропотливой работы. (Трудность ее поймут, пожалуй, только ученые, посвятившие себя изучению старинных рукописей.)

Скажу только, что первоначальная расшифровка пестрела неопределенными оборотами, которые выдавали наши колебания: «По-видимому, Петр Арианович отправился…», «Вероятно, он знал о том, как…», «Надо предполагать, что…»

Лишь под конец экспедиции все стало на свои места, все стало ясно: нам, если помнит читатель, очень помог дневник.

Но вначале, повторяю, пришлось нелегко. Письмо, пересланное в плавнике, напоминало книгу с вырванными или поврежденными страницами.

Из мглы выплывала одна картина за другой. Эпизод следовал за эпизодом. Вдруг возникало плоское совиное лицо, а вокруг него клубился мрак. Что-то с трудом формировалось там, какие-то очертания мелькали, кружились, пересекая друг друга. И вот, как из хаоса, проступало нечто новое. Рядом с совиным лицом появлялись другие лица.

Своеобразной была обстановка, в которой происходило чтение второго письма на бересте.

Тучи, давно собиравшиеся в северной части гор». зонта, спустились с гор и сумрачным сводом нависли над нами. От этого сразу стало как-то душно. Мы словно бы очутились в тесном помещении, очерченном светлым кругом костра.

Длинные языки пламени поднимались и тотчас же опадали. Иногда с шипением вываливался уголек из костра. Его поспешно заталкивали назад.

Река бесновалась у порогов, будто злясь и негодуя на нас за то, что Савчук вырвал меченый плавник из ее пасти.

Но у костра было тепло. (Лиза заставила меня и Бульчу поддерживать огонь, чтобы Савчук не простудился после своего вынужденного купанья.)

Участники экспедиции тесно сгрудились вокруг костра. По сосредоточенным лицам пробегали красные пятна — отсветы огня, а за спинами раскачивались мохнатые тени; тени сошлись, и нас будто обступили обитатели гор, о которых писал Ветлугин.

Один за другим возникали они перед моим умственным взором, рождаясь в игре отблесков, в извечной борьбе света и мрака…

4. Оазис за Полярным кругом

…Подняв голову, Ветлугин увидел синюю полосу на юге. Земля? Неужели земля?!

Странствие по морю кончилось. Ледяные поля прибило к земле.

Ползком по разлезающимся, колеблющимся льдинам Ветлугин выбрался на берег. Отдышавшись, осмотрелся.

В южной части горизонта темнел какой-то горный массив. Горы? Что бы это могли быть за горы?..

От устья Лены вдоль побережья протянулась тундра, низкая, болотистая, безлесная, — арктическая степь. Горы к западу от Лены могли встретиться только на Таймырском полуострове.

Стало быть, Таймыр?..

Ого! Куда, однако, занесло его!

Но если так, то горы на юге, несомненно, плато Бырранга.

Перешагнуть бы это плато, а там уж не так далеко и до русских поселений…

«Относительно недалеко, — тотчас же поправил себя Ветлугин. — Понятно, не пятьдесят и не сто верст. Немногим больше!»

Сейчас он не хотел прикидывать, сколько именно верст. После чудесного избавления от почти неминуемой гибели все казалось близко, просто, легко осуществимо. На ногах будто выросли сказочные семимильные сапоги!

Отдышавшись, Ветлугин двинулся на юг.

По-видимому, он знал, что на лето нганасаны (по-тогдашнему самоеды) прикочевывают к Таймырскому озеру.

Задача состояла в том, чтобы добраться до летних стоянок самоедов и вместе с ними уйти к границе леса. Успеет ли он сделать это? Или запоздает, отстанет от самоедов?

Отстать — значит умереть!

Сотни верст пустынной тундры отделяли путешественника от ближайшего поселения. А самым грозным препятствием на пути вставало затянутое туманом безлюдное плато Бырранга.

Этот период жизни, надо думать, представлялся ему впоследствии очень смутно, в виде вереницы однообразных каменных ущелий с осыпающимся галечником и известняком. Он брел по ним, иногда останавливаясь и с тревогой осматриваясь.

Короткая таймырская осень кончалась. Снег белел теперь не только во впадинах, но кое-где и на склонах. Небо, куда ни глянь, было темнее скал: свинцово-серое, почти черное, очень мрачное. Оно как бы провисло под тяжестью еще не выпавшего снега. Лишь далеко впереди, на юге, светлела узкая полоска над горизонтом.

В спину дул ветер, будто подталкивая, торопя. Но и без того путник знал, что зима нагоняет его, идет за ним по пятам.

С огромным трудом давался каждый новый подъем. Каменистые горы поднимались к югу как бы ступенями, напоминая лестницу гигантов. Быстро неслись над головой низкие тучи, все чаще просеиваясь снегом.

Он шел и шел, опустив плечи, помогая себе взмахами рук, будто плыл.

Первое время Ветлугин, по-видимому, охотился в горах. Потом запас пороха кончился.

Однако спички Ветлугин берег. Они с особой тщательностью были запрятаны в герметически закрывавшейся металлической спичечнице, и путешественник не позволял себе расходовать больше одной в день.

Последнюю спичку использовал при разжигании костра, на котором собирался жарить пойманную куропатку.

Он поймал ее руками.