Когти тигра - Платов Леонид Дмитриевич - Страница 13

Медицине, кстати сказать, давным-давно известны случаи, когда больного излечивает сильное нервное потрясение.

На совещаниях-летучках Иван Сергеевич любит приводить по памяти текст двух надписей, обнаруженных при археологических раскопках в Греции:

«Никанор, параличный, сидел и отдыхал, один мальчик украл у него костыль и побежал. Он вскочил, погнался за ним и стал здоров».

«Девочка, немая, играла у храма в роще, увидела змею, вползавшую на дерево. В ужасе стала громко звать отца и мать и ушла из рощи здоровой».

«Но случай с Григорием, конечно, особый, — продолжал размышлять Иван Сергеевич. — Стоит лишь представить себе — по рассказам очевидцев, — при каких обстоятельствах он отбросил костыли. Он же не пошел, он побежал! Сам очень удачно выразился: словно бы ветром подхватило и понесло! Именно понесло! Сломя голову он бросился на помощь к погибавшему человеку. Вот разгадка его эмоционального взрыва. Привязанность к этой сиделке, благодарность за то доброе, что он видел от нее, стремление заплатить добром за добро — все вместе сыграло роль своеобразного психического катализатора.

Интересно, понял ли это мальчик (для Ивана Сергеевича он и в семнадцать лет мальчик)?»

«Думая о других, забываешь о себе! — втолковывал ему Иван Сергеевич. — Это как раз и произошло с тобой в ту сентябрьскую страшную ночь. „Думая о других…“ — звучит как девиз, не правда ли?.. Дошло это до него?..»

Иван Сергеевич смотрит на часы. Томится ли еще Григорий в раздевалке, ожидая вызова? Либо его уже вызвали к столу, покрытому красным сукном, и он в чем мать родила вышагивает под недоверчиво настороженными взглядами врачей, членов медицинской комиссии.

О, понятно, не было бы никаких затруднений, если бы мальчик избрал другую профессию, скажем агронома, врача, педагога, инженера. Но он вбил себе в голову: во что бы то ни стало должен быть военным моряком, точнее — минером!

— Личные счеты с минами сводишь? — пошутил однажды Иван Сергеевич.

— Какие счеты?

— Про балаклавскую свою забыл?

Он тотчас же пожалел об этих нечаянно вырвавшихся словах. Обычно Григорий хмурился, когда ему напоминали про балаклавскую мину. Ведь дело не ограничилось тогда контузией. При взрыве погиб его лучший друг, которого он называл своим Котом в сапогах.

И сейчас Григорий немного помолчал, прежде чем ответить на вопрос:

— Вы же знаете, Иван Сергеевич, — сказал он, — я море очень люблю. И технику люблю. Мне один человек говорил: «У тебя талант в пальцах!» Ну а тут сочетание: и море и техника, то есть мины. Всякая новая мина неизвестного образца — это тайна. А что может быть интереснее, чем разгадывать тайны, верно?

И все же он — так показалось Ивану Сергеевичу — чего-то недоговаривает. В выборе профессии было как будто и что-то очень личное, им самим, возможно, еще не совсем до конца осознанное…

Уж и солнце давным-давно село за море, и вечерний обход проведен по палатам. А Григория нет и нет!

Зажглись во дворе больницы круглые, на высоких столбах фонари. Уединившись в своем кабинете, Иван Сергеевич включает настольный свет, пытается читать. Где там! Газета, книга валятся из рук.

И вдруг — что это? Шаги по лестнице, очень быстрые, бодрые! Значит…

— Годен! — еще с порога кричит Григорий. — Иван Сергийович, воны кажуть: в тэбэ здоровье — самэ найкраще!

— Вот видишь… — бормочет Иван Сергеевич, обнимая его трясущимися руками. — Заморочил мне голову с утра: волнуетесь, Иван Сергеевич, волнуетесь! А сам до чего разволновался? Снова по-украински заговорил?

Он отстраняется на шаг от Григория, потом с силой, по-мужски встряхивает его руку.

— Об экзаменах я не беспокоюсь. Выдержишь. Считай себя уже моряком-курсантом!.. Чего же пожелать тебе, милый? В этих ваших высоких военно-морских званиях я не очень-то разбираюсь. Ну, хочешь, пожелаю тебе в будущем стать минером?.. Будешь разоружать мины. Расквитаешься с той, балаклавской… Я, конечно, шучу…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗАГАДКА МОЛДОВА-ВЕКЕ

1. ПРЕОДОЛЕВАЯ ТЕЧЕНИЕ И МИНЫ…

Мне бы хотелось, чтобы вы ощутили переход от одной части повести к другой именно так: как бы вплыв туда с Григорием по реке.

Только реку эту уж никак не назовешь спокойной и светлой. В действительности она коричневая, как кофе, который скупо подбелили молоком. И в среднем плесе течение ее очень быстрое, особенно осенью, а сейчас осень.

Перегоняя друг друга, вертясь в завихрениях пены, плывут доски, остатки понтонов, пучки соломы, разбитые патронные ящики, какие-то высокие корзины, а порой проносит и трупы лошадей, лежащие на боку, безобразно раздувшиеся. Да, фронтовая река…

Наверху идут бои. Беззвучные отголоски их катятся по воде. А навстречу этим отголоскам, с упорством преодолевая течение и мины, поднимаются по Дунаю советские тральщики, вереница тральщиков…

И еще хотелось бы мне показать вам Григория (в этой — дунайской — части) под другим углом зрения. Хотелось бы, чтобы мы взглянули на него глазами одного из его подчиненных, молодого офицера, совсем еще новичка на войне.

Дистанция между ними большая, и не только в должностях и званиях, но и в возрасте, а стало быть, в жизненном опыте. И Григорий, представьте, очень не нравится этому молодому офицеру!

…Итак, как сказано, тральщики поднимаются вверх по Дунаю. Двигаются, понятно, лишь днем. Когда наступает ночь, они бросают якоря у берега.

Вот и сейчас под береговыми вербами вытянулась длинная вереница кораблей.

Темно. Время — за полночь. Идет дождь.

На палубе головного тральщика два молодых офицера. Один только что сменился с вахты, другому не спится, вышел покурить.

До нас доносятся обрывки разговора.

— Разве о своем комбриге можно так? — замечает укоризненно первый собеседник.

— А я только тебе, больше никому. Я авторитет его перед матросами всегда поддержу, а приказания выполняю не хуже других. Как говорится: «Есть, товарищ комбриг!» А что думаю о нем, это, извини, дело мое. Мне устав не запрещает иметь свое мнение о командире. Что я могу с собой поделать? Не люблю, не люблю педантов!

— А это у него профессия такая. Мины, они, знаешь, все же как-то больше уважают педантов.

— Мины пусть себе уважают, это их дело, — задиристо отвечает второй голос. — Но при чем тут я? Он — минер, а я — штурман. И ты не минер — механик.

— А воюем с тобой оба на тральщиках. То-то и оно. Мне рассказывали: наш комбриг года два назад совершил в Севастополе что-то из ряда вон. Был тогда младшим флагманским минером флота. Я подкатился к нему от лица комсомольской организации: «Не поделитесь ли воспоминаниями о своем севастопольском подвиге, товарищ капитан второго ранга, и, если можно, во всех подробностях?» — «Нет, — говорит, — сейчас не до подробностей, мины тралить надо. Вот станем в затон на зиму, тогда напомните».

— Гм! Засекреченный подвиг?

— Придираешься ты к нему, Генка.

— Да что ты! Это он придирается ко мне! Третьего дня целую лекцию о бачках прочел. Не нравятся ему, видишь ли, бачки мои. «На флоте, — говорит, — без году неделя, а уже под Сюркуфа работаете!» Кто этот Сюркуф?

— Француз, кажется. Адмирал.

— А! Ну если адмирал, тогда ничего еще…

Постепенно светлеет. Дождь, мелкий, настырный, то перестает, то опять начинает идти.

— Слышал, как он оборвал меня за ужином? Только было я заговорил о любви…

— Положим, ты о девочках своих заговорил, а не о любви. Это разница.

— Остришь? Ну остри, остри. У нас в кают-компании все острят. Один он не снисходит до шуток. «В моем присутствии, лейтенант, прошу пошлостей не говорить!» Каково? Вот же сухарь! Начисто лишен романтики. Разве настоящий моряк может быть сухарем?

— А как же! Флотский сухарь. Самый твердый из сухарей.

— Опять остришь?