Бухта Потаенная - Платов Леонид Дмитриевич - Страница 34

Это произошло в шестнадцать семнадцать. Он заметил время по часам, спокойно тикавшим на столе мичмана.

От построек поста котлован находился на расстоянии двухсот метров, не больше. Опрометью добежав до него, Гальченко поставил рацию между валунами и полусгнившими сваями, надел дрожащими руками наушники и быстро настроился на привычную волну. Тимохин передавал открытым текстом донесение о начале высадки вражеского корабельного десанта на причал. «Почему открытым?» — удивился Гальченко. Потом понял. Кодировать было уже некогда.

Из штаба сообщили, что с ближайшего аэродрома в воздух поднято звено самолетов.

Тундра в этом месте постепенно понижалась от берега — все пространство вокруг дома было перед Гальченко как на ладони. Но того, что происходило в губе у причала, он видеть не мог. Догадывался о событиях лишь по лаконичным радиограммам Тимохина.

Отсюда, из сырой глубокой ямины, загороженной со всех сторон валунами и сваями, Гальченко еще успел увидеть согнутые фигуры Тюрина и Галушки, которые торопливо пронесли пулемет в другое укрытие, — вероятно, мичман Конопицын приказал переменить огневую позицию. Калиновский, надо думать, продолжает вести наблюдение с земли, передавая обстановку по телефону непосредственно Тимохину. Потом перед глазами Гальченко все опять заволоклось пороховым дымом.

«Подлодка прикрывает огнем своих десантников, — передал Тимохин. — Команда поста ведет бой».

Гальченко представил себе, как, штурмуя высоту, гитлеровцы в черных комбинезонах, точно тараканы, ползут вверх, поводя из стороны в сторону усиками-автоматами. Конечно, они беспрестанно перебегают, переползают, используя все встречающиеся на пути укрытия, все складки местности.

В интервалах между орудийными залпами до Гальченко доносятся неумолкающая пулеметно-автоматная стрельба и взрывы гранат. Ага! Стало быть, десантники уже приблизились на дистанцию ближнего, гранатного, боя?

Сами понимаете, бой был быстротечным. Он и не мог быть иным. Пять наших моряков — Гальченко в данном случае не шел в счет — с ручным пулеметом, двумя автоматами и гранатами против пятнадцати-двадцати вооруженных до зубов десантников. Калиновский насчитал их около пятнадцати. Тимохин так и передал в штаб, но немецко-фашистский мемуарист называет иную цифру, а именно двадцать. Поэтому я и говорю: пятнадцать-двадцать. А главное, за спиной у этих десантников была мощная поддержка артогнем. Да, соотношение приблизительно то же, что у «Сибирякова» и «Шеера»!

Счет боя на минуты и секунды был потерян Гальченко — он не имел при себе часов. Но у опытного радиста, а он был, несомненно, уже опытным радистом, вырабатывается как бы некое шестое чувство — чувство времени. Словно где-то внутри у него, рядом с сердцем, вмонтирован крошечный секундомер, и он беспрестанно тикает. Внутренний этот секундомер подсказывал Гальченко, что прошло не менее сорока минут с появления подлодки у Потаенной и начала артобстрела.

Но и это тиканье, и грохот разрывов, и автоматно-пулеметная трескотня отдавались в наушниках лишь как аккомпанемент, отчасти даже приглушенный. Первую партию уверенно вел Тимохин.

Стремительный темп его морзянки все убыстрялся, Тимохин сегодня просто превзошел самого себя. Если бы душа Гальченко не была до краев заполнена боязнью за своих товарищей, обороняющих пост из последних сил, он, бесспорно, ощутил бы высокое профессиональное наслаждение, слушая радиста-виртуоза.

Но события сменялись на глазах у Гальченко с такой головокружительной быстротой, будто кувырком неслись под гору.

Увы — уже под гору…

Автоматно-винтовочная стрельба стала как будто ослабевать. Или это только показалось Гальченко? Кто же из двух автоматчиков выбыл из строя? Тюрин, Конопицын? Неужели сам Конопицын?

Но уханье гранат не умолкает. Самый отчаянный бой — ближний бой: гранатами!

С лопающимся звуком один из снарядов разорвался совсем близко от Гальченко. Яркая вспышка! Медленно оседает дым. Гальченко протер левой рукой глаза, правая замерла в готовности на радиотелеграфном ключе. Что это? Штабелей дров у дома, заготовленных на зиму хозяйственным Конопицыным, уже нет. Впереди видно только море, а над взгорбком, где стояли штабеля, медленно опадают клочья дыма, будто складки огромного траурного флага. Но ведь под штабелями было укрытие, в котором находился Калиновский!

«Сигнальщик-наблюдатель выбыл из строя, — отстучал Тимохин. — Я вынужден вести наблюдение за боем из окна».

Если Калиновский выбыл из строя, значит, пост в Потаенной ослеплен! Но он еще не оглох и не онемел. Он жив и продолжает сражаться!

Гальченко видно, как у края обрыва из разлога сверкают гневные вспышки коротких пулеметных очередей. «Короткие очереди? Галушка экономит диски!»

— с замирающим сердцем догадался Гальченко.

Он подумал, что товарищи прикрывают его собой. Но в то же время он — последняя их надежда, резерв, который приберегают на самый крайний случай.

Только бы не наступил этот крайний случай!

Гальченко увидел, как над краем обрыва показались черные комбинезоны. Чаще засверкали из разлога вспышки наших пулеметных очередей! Экономить диски уже нельзя! Десантники подбираются к дому. Так их, друг Галушка, так их!

«Десант находится в нескольких десятках метров от дома. Бой продолжается», — доложил в Архангельск Тимохин.

Но где же обещанное звено самолетов? Наших летчиков над Потаенной все нет и нет. Голубчики вы мои, родные, дорогие, прилетайте, выручайте! Жизнь Конопицына, Тюрина, Галушки, у которых кончаются патроны и гранаты, висит на волоске, на самом тоненьком волоске!

Гальченко бросил нетерпеливый взгляд на небо. По-прежнему пусто!..

Вы спрашиваете, знал ли он, что от ближайшего аэродрома до Потаенной лету несколько часов? Нет. По счастью, не знал…

Гальченко вспоминает, что до сих пор ему часто снится этот бой. Краткосрочный, да, но как же долго тянется он во сне — нескончаемо, мучительно долго! И — так всегда бывает в кошмарах — Гальченко бессилен помочь чем-нибудь своим товарищам. Он плотно зажат окружившими его серыми валунами и полусгнившими черными сваями, не может пошевелиться, обречен лежать, видя и слыша, как товарищи его сражаются и умирают всего в двухстах метрах от него.

Чтобы не мешать Тимохину, соседние посты наблюдения и связи — соседние, но находящиеся, учтите, на расстоянии трехсот — трехсот пятидесяти километров — замолкли, будто притаили дыхание. Наисрочнейший разговор идет вдоль линии, причем самыми короткими, кратчайшими репликами, только между Потаенной и Архангельском!

Один из лучших радистов штаба — Гальченко узнал его по почерку — торопливо отстукивал: «Потаенная! Потаенная! Помощь вам выслана. Повторяю: помощь вам…»

Узнает ли об этом мичман Конопицын, если он еще жив? Сейчас он отбивается гранатами от подползающих со стороны причала гитлеровцев…

Гальченко привстал было с земли, потом сразу же опять опустился на нее. Куда это понесло его? Ведь место его здесь! Он оставлен в резерве! На самый крайний случай!

Артобстрел внезапно прекратился. Плохой признак! Значит, десантники уже проникли на территорию поста. Орудийный расчет, который прикрывает с подлодки десантников, штурмующих высоту, опасается бить по своим.

Замолчал в укрытии ручной пулемет. Галушка? Неужели?

Да! Слышна только яростная перебранка автоматов.

Между горящими постройками замелькали черные силуэты.

«Подожжена крыша дома, — бесстрастно доложил Тимохин. — Согласно инструкции приступаю к уничтожению секретной документации».

Нервы Гальченко, по его словам, были так напряжены, что на мгновение ему почудилось: он — рядом с Тимохиным! Сдернув наушники с головы, старшина неуклюжим прыжком метнулся в комнату Конопицына, зашиб колено о стоявшую на дороге табуретку, с проклятием выдернул из-под подушки брезентовый портфельчик. Хромая, поспешно вернулся к своему месту у рации. Наушники снова надеты — и невообразимо далекий Архангельск словно бы стал ближе!