Архипелаг исчезающих островов - Платов Леонид Дмитриевич - Страница 11

На другой день она исчезла совсем, будто нырнула под воду или растаяла в воздухе, как мираж.

Неизвестно, как вернулись землепроходцы на материк. Часть их, по словам Веденея, погибла на обратном пути от голода.

В родных местах путешественников встретили неприветливо. Веденей жалуется:

«Награждения нам за наше терпение нету, и веры нам и нашим словам про дивный в море камень не имут…»

С тем большей убеждающей силой звучат заключительные слова «скаски».

Автор ее обращается к «русским людям, которые проведывать новые землицы идут». Настойчиво уговаривает их двинуться по его следам, чтобы найти «землицу», которую он видел среди льдов в океане.

Дальше, впрочем, указываются уже чисто сказочные «приметы»: «Егда мертвую воду пройдешь, поворотишь», «егда птиц летящих узришь, то вскорости и быть той сказанной земле…»

Исходный пункт, во всяком случае, был ясен. Это могло быть только устье Колымы. Значит, путь «Веденея со товарищи» пролегал между Новосибирскими островами и островом Врангеля.

А если так, то увиденная им земля была именно той, мимо которой прошел Текльтон, не заметив ее, и которую угадал, которую увидел сквозь мглу и туман Ледовитого океана весьегонский учитель географии.

— Продолжим эту линию от устья Колымы, — сказал Петр Арианович. — Она поднимается на северо-восток. Где-то здесь зверопромышленники вошли во льды, и в этой точке пересеклись обе линии: путь, по которому следовали наши землепроходцы, и путь дрейфующего корабля Текльтона.

Мы с Андреем жадно всматривались в беловато-голубое пустое море, где красным пунктиром обведено было несколько силуэтов.

— Очень длинный остров, по-видимому, несколько выгнутый к северо-западу, — пояснил Петр Арианович. — А возможно, и группа островов. В существовании их в этом районе я убежден не меньше, чем в существовании Весьегонска, где мы находимся с вами сейчас…

И мы снова, уже втроем — сзади на цыпочках подошла девчонка с торчащими косами, — наклонились над картой, с трепетом радостного ожидания вглядываясь в нее.

За нашей спиной Петр Арианович спокойно сказал:

— Так, с помощью книг я во второй раз увидел эту землю. Теперь я видел ее еще яснее…

8. Вперед, к островам!

Из дома исправницы мы вышли с Андреем, не чуя ног под собой.

В острова на окраине Восточно-Сибирского моря поверили сразу, без колебаний и сомнений. Нам очень хотелось, чтобы там были острова.

Петр Арианович не взял с нас никаких клятв — ни на мече, ни на Библии, — но молчание подразумевалось.

Звезды, висевшие на небе, как сверкающие елочные украшения, казалось, многозначительно щурились и мигали нам: «Молчание, мальчики, молчание…»

Удивительно хорошо было на улице! Тихо и бело. Под ногами — поскрипывающий снежок, чистый, искрящийся, над головой — Млечный Путь, как ласково осеняющая нас, присыпанная инеем ветвь.

Даже привычный Весьегонск выглядел по-другому.

Мы оглянулись. На сугробы падал из окна луч, и был он очень яркого зеленого цвета…

Я побаивался, что мне попадет за то, что я был у Петра Ариановича. Однако дядюшка отнесся к этому с непонятным благодушием. Он даже поощрил меня к дальнейшим посещениям и всякий раз по возвращении расспрашивал:

— Чему же учит вас там? Географии? А насчет рабочих не говорил? И насчет самодержавия тоже ничего? Ну-ну…

Помощника классных наставников мы не видели больше у Петра Ариановича. В городе как бы притихли, выжидали чего-то.

Но меня, поглощенного мечтой об островах, все это не интересовало.

…Вижу себя идущим по улице, слабо освещенной раскачивающимися висячими фонарями. Март. Вечер. После короткого потепления снова похолодало, выпал снежок. И все же это март, не январь. Весна чувствуется в воздухе.

Ветер дует порывами. Я расстегнул ворот, жадно дышу. Побежал бы, такая беспокойная радость на сердце, но не подобает будущему путешественнику бегать по улицам.

То непередаваемое восторженное предчувствие счастья, которое в юности испытывал, думаю, каждый, охватило меня. И что, собственно, случилось со мной? Мартовский ветер повстречался в пути, стремительный, влажный. До смерти люблю такой ветер! Пусть бы всю жизнь дул в лицо, шумел в парусах над головой, швырял пенистые брызги через борт!..

Из-за сонных домов мигнул зеленый огонек.

На приветливое: «Ты, Леша? Войди!» — открываю дверь. Лампа под зеленым абажуром бросает круг света на две склоненные над столом головы: светло-русую Петра Ариановича, черную Андрея. Видимо, Андрей торчит здесь давно. Озабоченно пыхтя, он измеряет что-то на карте циркулем.

Углы комнаты теряются в полутьме. У стола, нагнувшись над бесконечным вязаньем, сидит старушка — мать Петра Ариановича. Она ничуть не строгая и не придирчивая: Петр Арианович шутил в тот вечер, когда я попал к нему в первый раз. Ее почти не слышно в доме.

Зато из-за печки выглядывает нахмуренное лицо. Это Лиза. Даже не оборачиваясь в ее сторону, я знаю, что она следит за мной сердитым, ревнивым, уничтожающим взглядом.

Вот кто совершенно не переносил наших с Андреем посещений! До сих пор мы оставались для нее «теми с улицы… которые подглядывали…».

Встречала нас она неизменно с поджатыми губами. Открыв двери, никогда не упускала случая мстительно сказать вдогонку:

— Эй, вы! Ноги-то надо вытирать!

Потом проскальзывала следом и, усевшись в напряженной позе на диван, до самого конца визита не спускала с нас недоверчиво-испытующего взгляда.

Она была похожа на кошку, которая озабочена и встревожена тем, что ее наивный, доверчивый хозяин притащил с улицы каких-то неизвестных дворняг и возится с ними.

Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше доходило до того, что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на «вы», потому что она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.

Родом Лиза была из села Мокрый Лог, где избы в предвидении паводка ставят на сваях. Десяти лет ее привезли в город и отдали в прислуги. Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам хозяйка не бывала дома (разносила новости по городу) и Лиза могла посидеть на половине Петра Ариановича.

В свободную минуту Петр Арианович занимался с девочкой: обучал грамоте, арифметике.

Но едва лишь раздавался с лестницы пронзительный вопль: «Эй! Лизка! Заснула, раззява?.. Двери открой!» — как Лиза срывалась с места, и через минуту до нас доносилась хроматическая гамма. Ступеньки деревянной лестницы звучали под ее быстрыми босыми пятками, как клавиши.

Потом гамма повторялась в обратном порядке, и уже в значительно более замедленном, почти похоронном темпе. То грузно поднималась к себе на второй этаж хозяйка.

Стихали наконец и эти посторонние надоедливые звуки.

Наш учитель географии садился на своего конька.

То был чудесный Конек-Горбунок, уносивший седока в причудливый край, где над острыми зубцами торосов простирались складки северного сияния. И нам с Андреем оставлено было место на широком крупе сказочного конька, за спиной Петра Ариановича.

Подхваченные ветрами юго-западных румбов, мы мчались вперед, в неизведанное море, на северо-восток…

Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие от наших посещений. Наверное, они были нужны ему.

Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: «Горькое одиночество ума и сердца». Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.

Видимо, Петра Ариановича тянуло выговориться, помечтать вслух, поделиться планами. Быть может, он даже чувствовал себя смелее, увереннее, когда видел обращенные к нему разгоревшиеся мальчишеские лица и восторженно блестевшие глаза.

Как все же одинок он был в нашем городе! Если не считать отмеченных выше полуофициальных визитов Фим Фимыча, то, насколько я знаю, у Петра Ариановича не бывал никто из сослуживцев. Достойных ли не находилось среди них, сам ли был чересчур горд и замкнут — не сумею сказать.