Живая вода - Крупин Владимир Николаевич - Страница 20

История потрясла его окончательно. Он нашел лопату и принялся за раскопки. „Неолитическую стоянку найду, – думал он. – Скребковые орудия, наскальные рисунки, а нет, так отпечаток папоротника, ну это-то ладно, а каменный уголь надо найти. Или вообще какое ископаемое. Или брызнет фонтан нефти. А если что, – думал он резервно, по-крестьянски, – так хоть подполье расширю“.

Вначале он не копал, а как бы окапывался, потом будто отрывал щель, потом взялся за окоп полного профиля. И только когда подходил к штабной землянке в три наката, опомнился и стал внимателен к срезам.

Лопата стукалась о твердое – он вздрагивал, щупал. Камешки откладывал в сторону, щепочки отбрасывал. Докопался до глины. И тут уж, как выразился бы Афоня, сел на дифер: глина оказалась непроворотной.

Пришлось часто отдыхать, глина сверху была твердой, сухой, подальше – сырой, тугой. Никаких щепочек. „Неужели в этом слое не жили? – думал Кирпиков. – А если откопаю, то как назовем государство? Северное Урарту? Ты откопай вначале“, – упрекнул он себя. Еще полчаса – и он начал сдаваться. „На хрен оно загнулось?“ – думал он про Урарту, но вятское твердолобие, которое пора ввести в пословицу, заставляло копать дальше.

Изо дня в день Деляров прощался с белым светом. Он завещал Дусе подшивку журнала „Здоровье“ и просил не терять. Он все собирался что-то рассказать. Но Дуся, как заинтересованное лицо, не годилась в исповедники. Интерес ее был в одном:

– Леонтий, разве я для себя? Мне надо, чтоб у дочери был отец. Она тоже имеет право сказать слово „папа“.

– У меня уже есть дети, – предсмертно хрипел Деляров.

– Дочь тебе в тягость не будет. Скажет „папа“ – и я спокойна. А то она упрекала, что у нее не все как у людей. А я на тебя покажу: полюбуйся, дочка. Ты не умирай, я ей телеграмму отбила. Она ничего девка, – продолжала Дуся, – была непочетница, а теперь пишет: смотри, мама, что из меня вышло – квартира и образование.

– Но я плохой, – хрипел Деляров.

– А кто хороший? – спрашивала Дуся.

– Принеси, – шептал Деляров, и обильные слезы текли из глаз. Он худел. И если бы не добавлял жидкости, то скоро и плакать ему было бы нечем.

В буфете, куда Дуся шла с черного хода, на нее шипела Лариса: „Опять?“ – „Тебе хорошо, – отвечала Дуся, – ты на народе, ты от ухода избавилась, так уж давай откупайся“. Лариса наливала ей бидончик. Деляров высасывал его в полчаса, снова принимался плакать и все выплакивал. „Принеси“, – шептал он. И так до трех-четырех раз на дню.

С субботы на воскресенье, была полночь, Дуся запомнила: грохотал дальний скорый номер первый, в полночь Деляров сделал признание:

– Я бежал от жены и детей.

– Правильно, – сказала Дуся, – я ее знать не знаю и знать не хочу, но чувствую: она тебя недооценивала.

Деляров уточнил:

– Вернее, они меня бросили, и заслуженно.

– Ничего, – утешила Дуся, – теперь ты хороший.

Деляров сделал последнее признание:

– Я работал секретным сотрудником.

– Надо же кем-то работать, – ответила на это Дуся.

– Я прощен? – прошептал Деляров.

– Все пьешь, а не ешь, – упрекнула Дуся.

– Я прощен?

– Отвяжись.

– Тогда я умираю.

– Не вздумай!

Деляров красиво откинулся на подушки и замер. Дуся кинулась за фельдшерицей.

Безотказная Тася не могла прощупать печень и поэтому прописала лечение голодом.

– Принеси, – прошептал Деляров. – Голодом, но не жаждой.

– Брошу я тебя, – сказала Дуся и пошла к Ларисе.

– Скоро умрет, – сказала она Ларисе.

Лариса опечалилась:

– Знаешь, Дуся, брось бидончик, кати целую бочку. Пусть напоследок потешится.

К вечеру Деляров запел строевую походную: „Маруся, раз, два, три, калина, чорнявая дiвчiна…“

Потом, плача и рыдая, спросил, пьет ли Кирпиков. Ему сказали, что пока неизвестно.

На другом конце поселка тоже копали. Но цель копания была иная. Если Кирпиков раскапывал прошлое, то здесь закапывали настоящее. Копал Вася Зюкин. Вначале он пробовал рыть по-собачьи, руками, но двигалось медленно. А хотелось быстрей. Вася взял лопату и почувствовал, что становится человеком. Около ямы валялись обреченные вечности пустые бутылки. Были тут разные трофеи: и сквермут, по Васиному выражению, и кислинг, и солнцеудар – все они подлежали уничтожению.

Надо было крепко желать избавления от прошлого, чтобы рыть с таким остервенением. „Поглубже их, поглубже“, – думал Вася о бутылках. Из окна за Васей наблюдали через темные очки. Вот он углубился до пояса, вот скрылся по грудь, вот с головой, а под конец только мелькала выбрасываемая земля.

Вдруг вопль услышала жена Зюкина.

– Тону! – орал Вася. – Дай веревку! Вода!

Он вылез теперь уже не из ямы, а из колодца.

Жена велела зачерпнуть жидкость на пробу и отнести Тасе. Тася не взяла на себя ответственности дать заключение, выехала вечерним поездом в райцентр, ночевала у деверя, утром пошла в аптеку.

Анализ показал: вода необычайно богата анионами и катионами, хотя содержание фосфора ниже нормы, но зато калийные и натриевые компоненты превышают допустимые, азотнокислая составляющая колеблется – словом, вода, открытая Васей, была целебная. Пить можно, купаться подождать.

Вася стал было рыть новую яму, чтоб схоронить-таки бутылки. Но его осенило. Он сделал из бутылок оригинальный сруб. Намешал глины и вмазал в нее пустые бутылки. Красота получилась – стекольные стенки играли отблесками воды, ветер залетал в горлышки бутылок и ворковал. И Васе казалось, что это благодарная душа спасенного голубя. Днем источник сверкал на солнце, ночью дробил лунный свет. Вася сидел около источника, всех просил попробовать, но никто не решался. Только Физа Львовна сказала: „Совсем как в нашем колодце, никакой абсолютной разницы“. – „Значит, у вас тоже источник“, – ответил добрый Вася.

Он первый из всех вспомнил о Кирпикове. Вот ведь кого надо благодарить, вот ведь кто поставил его на ноги.

Меж тем забытый Кирпиков писал в дневнике: „23 июля. Глина. 24 июля. Глина. 25 июля. Второй звонок. Глина“. 26 июля лопата его ударилась о кость. Он отскреб глину – череп. Посветил. Собачий. „Жаль, – подумал он. – И рассказать – засмеют: собачий череп. Если бы череп далекого пращура“. Стоп! Под черепом глина кончилась, и начались какие-то странные рвущиеся волокна. Вроде трава. Кирпиков вспомнил: трава поднимется до животных, факт налицо! А животные поднимутся до нас. Кирпиков пощупал лоб. Кожа на нем ерзала. Мягкие ткани, сказано о коже в анатомии. Собачий череп он положил сбоку. Стал ковыряться дальше, но шла сплошная свинцовая глина. „Как это ребята росли, – думал он, – читали такие хорошие книги и ничего не откопали. Да я бы знал, все бы перерыл“.

А второй звонок, то есть сердечный приступ, у него был накануне. Видимо, от тяжелой глины и от духоты. Но Кирпиков был уже опытный. Когда перехватило дыхание и отнялись ноги и руки, он не стал дергаться, а как повалило, так и лежал, старался терпеть. И вылежал, вдохнул. Потом вполз на лежанку. А потом снова потихоньку разработался.

Он стал выходить тайком, когда не было Варвары, и тайком помогал ей. Она нарочно громко удивлялась, какие это тимуровцы ей дров наготовили, воды натаскали, поганое ведро вынесли. Караулила мужа наверху, но он не попадался.

В это утро он сидел, скреб молодую бороду, смекал насчет проводки электричества и услышал:

– Хозяева!

Голос Веры, почтальонки.

– Сейчас! – откликнулась Варвара. Заскрипела кровать. Варвара отдыхала после ночного дежурства.

– А хозяин-то где? Пенсию думает получать? Сейчас тебе спокой. Не пропьет. Все в сохранности.

– Дак ведь уехал он.

– Гли-ко ты, гли-ко, – удивилась Вера. – Тогда ты, матушка, распишись.

Кирпиков заскрипел вставными зубами. Часть пенсии он хотел истратить на лабораторное оборудование. А Варвара разве выделит?

Женщины сели попить чаю, поговорили о зюкинской воде. Доверия к ней не было, всегда кажется, что исцеление ждет нас за тридевять земель, а не лежит под боком. Ну хоть на ноги встал, и то хорошо, сказали они о Васе.