Из-за девчонки (сборник) - Туинов Евгений - Страница 54

Ладно, хватит ему, пожалуй, в постели нежиться! Я, что ли, в Таньку по уши втрескался? Сам пускай и помнит, раз у него планида такая. Я набрал номер Лехиного телефона. Он почему-то не спал уже.

– Собирался тебе звонить, – сказал он. – Тут такое дело… Ты помнишь, что сегодня за день?

Сговорились они, что ли? Ну прямо в один голос!

– «Что за день? Что за день?»! – передразнил я их. – Пятница, кажется… Или уже суббота?

– Может, тебе год и век заодно напомнить? – огрызнулся Леха. – Сегодня Танин день рождения…

Я нечаянно опустил трубку на рычаг, потому что вдруг все понял. То есть, может быть, еще не совсем все, но этот ранний ее звонок, обида в голосе и то, что сначала она мне позвонила, а не ему, – все это было неспроста. Впрочем, почему же? Может, его она разбудила первым. Но отчего-то я был уверен, что Лехе она не звонила. Вообще не звонила. Да и зачем? Танька и так увидит его сегодня в школе, в классе. Ей именно я был нужен, потому что это я, а не Леха учусь в другой школе и потому что, не застав утром, она рисковала не увидеть меня у себя вечером. А потом, разве Леха забудет о таком дне, а я вот забыл. Бедный Леха!

Снова зазвонил телефон, и я уже боялся снимать трубку, за Леху боялся. Это была не Танька.

– Чего ты трубку бросаешь? – спросил Леха. – Спустись во двор.

– Тебя что, опять? – спросил я.

– Ага, – уныло сказал Леха. – Она тебе звонила? – вдруг полюбопытствовал он.

– Нет, – щадя его, соврал я.

Ну зачем, зачем это я? Вдруг он тоже все понимает, давно понимает и молчит? Что тогда? Ведь если это так, то что же у него на душе-то творится? Он не я, он Таньку любит. А она его? Неужели Леха ни капельки ей не нравится? Да, он, конечно, странный, если смотреть на него глазами девчонки, несмелый, не очень уверенный в себе. Но Леха преданный. Как она этого не понимает? Это ведь так важно, что на него можно положиться. Или просто ее мало обманывали и она еще не научилась ценить в человеке преданность?

Вот ведь как все запуталось с той дождливой осени прошлого года, с того дня, как признался он мне, что Танька ему нравится. Леха небось и не сразу решился мне в этом признаться. Хотя и не знаю… От меня у него, кажется, не было секретов.

– Слушай, – сказал он тогда, – я ужасно ее боюсь теперь. Смешно, да? – Он всегда почему-то боялся выглядеть смешным. – Учимся в одном классе, в одном дворе живем. Даже за одной партой сидели в позапрошлом году. Целый месяц! А тут – бах! И боюсь. Что, думаю, она потом скажет, если я в любви ей объяснюсь? Вдруг осмеёт? Или вдруг скажет, что не любит меня, и тогда ведь всё… Я что, дефективный? – спросил меня Леха тогда.

Я на год старше, и Леха часто задает мне такие вопросы. Один раз он даже спросил: «Слушай, у тебя такого не бывает, что вот на уроке сидишь и знаешь: сейчас вызовут? Никогда? Или вообще еще ничего не произошло, а ты уже чувствуешь, что произойдет. И происходит».

Ну, прямо иногда кажется, что не от мира сего этот Леха! Он и тогда, прошлой осенью, сразу у меня стал допытываться, не дав и слова молвить:

– У тебя это уже было? Чтобы вот так бояться… Было, да?

У меня было по-другому, но какое это имело тогда значение, и я кивнул.

– Ты к ней подойди, – попросил он сразу же, – подойди и скажи, что Леха… Нет, скажи, что Алеша… Нет, не ходи. Не говори ничего. Или мне записку передать? Пишут же записки… А знаешь, давай вдвоем. А потом ты как бы незаметно исчезнешь…

И целый год мы с Лехой вдвоем делали то, что нормальные люди делают в одиночку: мы назначали Таньке свидания, нарочно подальше от нашего двора, чтобы не было похоже на то, что мы просто погулять вышли; мы писали ей записки и целые письма и, запечатав в конверт, бросали их в почтовый ящик, чтобы они возвратились в наш двор, но уже в другой дом, в Танькин подъезд, и уже со штемпелем почтового отделения на марке; мы дарили ей цветы, два раза; мы даже долго и крупно разговаривали из-за нее с одним верзилой из десятого класса. Впрочем, верзила был не один, а с другом, как и Леха. До драки дело у нас тогда не дошло лишь потому, что верзила, кажется, так и не понял, с кем же ему драться, кому из нас Танька нравится, а кто просто крутится возле нее от нечего делать.

Чего только не было у нас с Лехой за этот год его любви! Мне только никак не удавалось как бы исчезнуть, оставить их вдвоем: то Леха трусил, то Танька не отпускала…

Я набрал номер Танькиного телефона. Трубку снял ее младший брат Игорь.

– А кто ее спрашивает? – явно подражая взрослым, полюбопытствовал он.

– Пошел ты!.. Много будешь знать – скоро состаришься. Передай трубку сестре. Живо! – велел я ему.

– Да-а-а… – пропела Танька.

– Поздравляю, желаю, расти, не болей, будь! – выпалил я и положил трубку.

Буду я еще перед ней распинаться!

Леха, несмотря на утреннюю прохладу, в трусах и в майке сидел в полосатом парусиновом шезлонге на балконе и читал какую-то толстую книгу. Он вообще много читал. На это у Лехи были свои причины. Дело в том, что родители даже в детстве, даже в сопливом младенчестве его не били. Ну, если он делал что-нибудь, чего нельзя, или не делал, что ему велели, отец его не вынимал ремень из брюк, не заставлял заголяться и не порол. Леху всегда наказывали иначе, интеллигентно наказывали. Его запирали дома, а если не запирали, то прятали от него одежду. Беспорточным по улице не побегаешь. И тогда бедный Леха сидел дома и от нечего делать читал книги. Его и до сих пор так наказывали, словно не замечали, что он уже вырос, что вон усы пробиваются, что даже голос окреп и приобрел не слыханные ранее глубокие басовые тона. По-моему, Леха уже на полголовы выше своего отца вымахал, а его все запирали.

Мы во дворе его жалели. Он таким жалким всегда выглядел со своего балкона на третьем этаже, таким тихим и сломленным, что раньше мы с пацанами даже в футбол уходили играть со двора на стадион, чтобы Леха не видел нас и не завидовал.

– Сидишь? – задрав голову, спросил я.

Леха заложил пальцем страницу и закрыл книгу.

– Сижу. Да ну их, знаешь!..

– За что? – спросил я.

– Да-а-а… Полы вчера до прихода отца не вымыл, – признался он. – А Тане еще надо цветов купить…

– На сколько тебя? – спросил я.

– Три раза по полдня.

Его, бедного, и так запирали на полдня, с утра и до школы. Мы учились во вторую смену. Так, Лехин отец приходил домой обедать, выдавал ему штаны, рубашку и пиджак, и Леха шел в школу. Вот ведь жизнь!

Леха встал из шезлонга, поёжился, похлопал себя по голым ляжкам и, облокотившись на перила балкона, плюнул вниз.

Я машинально взглянул на окна Лехиной врагини – пенсионерки Егорихи с первого этажа. Форточка у нее была открыта, а шторы задернуты.

– Что хоть читаешь? – спросил я, чтобы не молчать, а то и так было тоскливо.

Леха рассеянно повертел книгу перед глазами, будто уж и забыл, что читал только что, и сказал, точно проскулил:

– Стихи.

– Ладно, – сказал я. – Чего делать-то будем? Как всегда?

Леха кивнул и показал пальцем вниз, имея в виду, наверное, Егориху. Я пожал плечами: мол, кто ж ее знает – нет ее или за шторой затаилась, ждет.

– Форточка настежь, – на всякий случай добавил я.

– Ага, – понял Леха.

– Ну, я двинул? – спросил я, собираясь было идти домой за своими дежурными штанами и курткой для Лехи.

– Слушай, Вить, – остановил он меня. – Постой со мной, а!

Вот ведь наказание ему выдумали! И кто? Собственные родители. Уж лучше бы минут пять поорать под отцовским ремнем, стерпеть подзатыльник или неделю без сладкого жить, чем такое. Ну, это раньше. А теперь бы хоть в библиотеку его не пускали, что ли, или еще придумали бы какое-нибудь наказание, тоже интеллигентное, но соответствующее возрасту.

– Послушай, – попросил Леха.