Отпуск по ранению.Сашка - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 43

– Должен я.

– Почему должен? – спросил инвалид, прищурившись и начав вроде догадываться. – Себя, что ли, виноватым считаешь?

– Да, – тихо произнес Володька.

– Тебе через полтора месяца обратно. Там за все вины и разочтешься. Жизнью своей молодой. Сколько годков-то тебе?

– Двадцать два. В августе будет.

– Эх, тебе сейчас девок любить, песни петь, на танцульки ходить, а тебе роту всучили и… в бой… на смерть. – Егорыч потер переносицу, потом глаза. – Я-то хоть не очень пожил, сам понимаешь, годы нелегкие были, но все же хоть повидал чего, хоть девок всласть до женитьбы попробовал, а ты… – Он отхлебнул из кружки, потом вскинул голову, словно что-то вспомнив. – Хочешь, познакомлю тебя с девахой одной? Соседка у меня твоих годков, на "Калибре" работает. Огонь-девка! Понимаешь, у станка всего несколько месяцев, а вкалывает дай Бог. Наши мужские довоенные нормы перебивает. Только жаль – одна мается. Женишка ее на границе убило, в первые дни… Хочешь?

– Нет…

– Ну и дурак! А то бы сейчас и поехали. Она как раз с ночной пришла, дома… Бутылочка у меня найдется. Ну, поехали?

– Нет, Егорыч, – покачал головой Володька.

– Ну, если не хочешь, запиши-ка мой адресок на всякий случай. На Домниковке я живу…

Володька записал, чтоб не обидеть. На этом и разошлись.

Следующий день Володька слонялся по дому, не зная, чем себя занять. Часто подходил к книжной полке, вынимал какую-нибудь книгу, перелистывал и откладывал – неинтересно. После того, что им пережито, этот, когда-то захватывающий его, книжный мир с его выдуманными героями сейчас оставлял его равнодушным. Не мог он начать читать и Юлькину черную тетрадку. Не хотелось ему выходить и во двор – боялся встретить матерей тех ребят, которые уже не вернутся…

Привыкший за два с половиною года армии быть все время с людьми, сейчас он изнывал от одиночества и от ничегонеделания. А воспоминания о Ржеве не уходили, и нечем было отвлечься от них. Выходя иногда на улицу, он уже видел, что Москва не такая, какой показалась ему в первые дни, что не так уж красивы и нарядны московские девушки. Они были худы, бледны, а их платья не так цветасты, как виделось поначалу его глазам, привыкшим за годы службы к серо-зеленым цветам военного обмундирования. И не так много было народа на улицах. Пусты были дворы, и совсем не видно было детей… Вечерами плыли по улицам аэростаты заграждения, как какие-то гигантские рыбы, которых, зацепив на крючок, тащили девушки в военной форме. И совсем становилась Москва пустынна, когда темнело, а за час до комендантского часа на улицах уж не было никого.

И вот, намаявшись в тоске и безделье несколько дней, Володька решил заглянуть в кафе-автомат, благо медные жетоны позвякивали в карманах.

Не успел он допить первую кружку пива, как к его столику подошел инвалид на костылях и с ходу спросил:

– Не с Калининского, командир?

– Как угадал? – удивился Володька.

– Угадать немудрено. По лицу видно, что распутицу прихватил.

И пошел разговор… Воевал инвалид под самым Ржевом и рассказывал такое, что было, пожалуй, пострашней Володькиной войны, так как нейтралка местами в городе была не более пятидесяти метров и каждую ночь либо наши, либо немцы делали вылазки, и почти всегда доходило до рукопашной… А что может быть страшней боев лицом к лицу, когда идет в ход что попало – и штык, и кинжал, и лопата порой.

Потом еще кто-нибудь к столику пристраивался – и тоже о войне. Так до обеда пролетало время незаметно, и был Володька среди людей, своих в доску, тоже хвативших лиха.

Появлялся в кафе-автомате и Егорыч, и тогда с ним текли беседы. Однажды к их столику подошел мужчина с перевязанной рукой. Егорыч, конечно, сразу спросил:

– На каком фронте трахнуло?

– Ни на каком, – весело ответил мужчина. – Не рана у меня – травма. Бюллетеню сейчас. С начала войны к пивку не прикасался, некогда в очередях-то стоять. А сегодня схитрил, за инвалида через пять человек прошел, дорвался до пивка…

И вправду дорвался. Принесенные три кружки выпил почти разом, не прерываясь на разговоры, только подмаргивал им после каждой. Лицо у него было землистое, с проваленными щеками – будто с передовой. Выпив и отдышавшись, он утер вспотевший лоб платком.

– Вот теперь и поговорить можно…

– Теперь можно, – подтвердил Егорыч.

– Вы, фронтовички, небось думаете, в тылу малина?

– Малина, может, и не малина, но с фронтом не равняй. Что ни говори, в своей постели спишь, да с бабой, если она у тебя имеется, – сказал Егорыч.

– Имеется, – усмехнулся мужчина. – Только хошь смейся, хошь нет, а я до нее цельную зиму не дотрагивался. Так, прижмешься иногда для согреву, а другого тебе от нее и не надо. Вот так.

– Ты хоть прижмешься, а бойцу в окопе только костлявую обнять можно, а от нее и тепла нет, – заметил Егорыч.

– Знаю. Я ж финскую попробовал. А все равно в середине зимы заявление в завком грохнул: снимайте с меня бронь, к чертовой матери, и на фронт. – Он допил пиво. – Конечно, есть которые устроились, а нашему брату, рабочему, достается. Рабочий день сами знаете какой. Жратвы не хватает. Зимой на заводе холодина, дома тоже зуб на зуб не попадает. Кипяточку попьешь, зажуешь чем-нибудь и еле-еле ноги до кровати дотягиваешь…

– С передовой все же не равняй, – опять заметил Егорыч.

– Я не равняю… Но перед боем хоть покормят досыта, стопочку дадут и – была не была.

– Не всегда покормят, и не всегда стопочка, – уточнил Егорыч, усмехнувшись и глотнув пива.

– И это знаю, но все же заявление грохнул.

– Я понимаю, что не ради водочки заявление-то ты… Немец-то зимой под самой Москвой стоял. Но такие, как ты, с квалификацией, здесь нужны. Техники на фронте не хватает… Ты вот жалишься – работы много, а я бы сейчас, честное слово, от станка и ночь бы не отходил… Кто я теперь? Пар отработанный, не нужный никому человек… – Егорыч склонил голову, задумался.

И тут загремели на улице тягачи… Все к окнам бросились. Проезжали несколько тяжелых артиллерийских орудий, блестели свежей зеленой краской.

– Нашего завода работка. Прицельные приспособления делаем, – сказал мужчина с перевязанной рукой и расплылся в улыбке. – Хороши игрушки?

– Хороши! – восхитился Егорыч и хлопнул соседа по плечу. – А ты – заявление… Я, знаешь, к тыловикам, которые вкалывают, полное уважение, но есть в тылу и дрянь. Верно, лейтенант?

Володька ничего не ответил. Постепенно из разговоров с разными людьми вырисовывалась у него Москва совсем другая, чем в первые дни, когда огорошил его Сергей "коктейль-холлом", когда увидел он там холеного Игорька, занимающего его, Володькино, место в институте и ничуть не стыдящегося того, что он не воюет. Да, Москва была спокойна, но настороженна и очень сосредоточенна. И люди работали по двенадцать часов, на скудном пайке, который в три дня "улопать можно", как говорил Егорыч. И Володька смотрел на москвичей уже другими глазами, начиная понимать, что жизнь их не так уж резко отличается от фронтовых будней. Тот же недоед, тот же труд невпроворот, и смерть тоже вполне возможна – много было бомбежек зимой.

Так прошло несколько дней. Мать поглядывала на него, когда он возвращался домой, не то чтобы с осуждением, но с некоторым недоумением и наконец не выдержала:

– Мне кажется, отпуск ты проводишь не лучшим образом.

– Посоветуй лучший, – пожал он плечами.

– Я не знаю… Тебе там лучше, чем дома?

– Не обижайся, мама, но, видимо, так. Я привык быть с людьми. Ну и там в разговорах незаметней проходит время, и не думаешь ни о чем.

– Я тоже стараюсь не думать о том, что нас ждет… Но я слабая женщина, Володя…

– Ты сильная, мама, – улыбнулся он. – Но ты не поняла меня. Я не боюсь возвращения на фронт. Мне не хочется думать сейчас о том, что было подо Ржевом. Понимаешь?

– Стараюсь понять, но… каждый день пить пиво… Прости, для интеллигентного человека это, на мой взгляд…