Ярмарка Святого Петра - Питерс Эллис - Страница 18

— В котором часу это было? — спросил Прескот.

— Ну, милорд, в то время я еще твердо держался на ногах и все соображал, разобрало меня попозже. Так что, думаю, это было где-то между восемью и девятью часами вечера. Я бы, конечно, так не напился, но сдуру после эля начал глушить вино, а после добавил еще и можжевеловки. Это-то меня и подкосило, а не то бы я вернулся в обитель до прихода моего лорда. Глядишь, и ночевал бы в постели, а не на каменном полу.

— Ты получил по заслугам, — сухо отозвался Прескот. — Стало быть, ты убрался оттуда, рассчитывая выспаться и скрыть свою провинность. Когда?

— Ну, точно не скажу, милорд, вроде бы часов в девять. Меня развезло, и я, ей-Богу, не могу припомнить, что было потом. Кажется, забрел на какой-то постоялый двор, но и за то не поручусь. Ну а как меня нашли и где — о том могут рассказать другие.

В этот момент брату Кадфаэлю вдруг пришло в голову, что, с тех пор как Филипа ввели в зал, никто в ходе разбирательства по чистой случайности и словом не обмолвился о том, что мастер Томас мертв и тело его покоится в часовне замка. Разумеется, шериф обращался к недавно осиротевшей Эмме с подобающим ее прискорбному положению участием, да и отсутствие ее дядюшки в зале могло навести на подозрения. Но, с другой стороны, купцу в разгар ярмарки не резон отлучаться от своих товаров, да и Эмма говорила о мастере Томасе как о живом. Поэтому человек, не знавший о смерти торговца заранее, мог бы догадаться о ней, лишь проявив изрядную проницательность. Филип же на это определенно не был способен. Разбитая голова парнишки болела, на душе кошки скребли, к тому же его до сих пор мутило с похмелья, да и проведенная в темнице ночь наверняка не добавила сообразительности — куда уж ему на основании услышанного догадаться, какая стряслась беда. Получалось, что, хотя никто сознательно не завлекал паренька в западню, она была расставлена. Может, и нужно, чтобы капкан захлопнулся. Дай Бог, тогда кое-что прояснится.

— Стало быть, — промолвил Прёскот, — все эти угрозы против мастера Томаса были произнесены незадолго до того, как тот покинул свою палатку и в одиночку отправился на баржу. Именно тогда его видели в последний раз.

Слова шерифа как бы подталкивали Филипа к ловушке, но для юноши сказанного оказалось недостаточно. Его осунувшееся лицо оставалось отрешенным и растерянным, как будто вокруг говорили по-валлийски, а он не понимал ни слова. Брат Кадфаэль решил, что приспела пора захлопнуть капкан.

— Именно тогда его в последний раз видели живым, — отчетливо произнес монах.

Слова Кадфаэля поразили юношу, точно удар стилета — такого же, каким был сражен мастер Томас. Голова Филипа дернулась, рот открылся, глаза округлились от ужаса: он понял, наконец, к чему весь этот разговор.

— Но, — поспешно продолжал Кадфаэль, — нельзя забывать о том, что нам неведомо, в котором часу он умер. Тело извлекли из реки, однако оно могло попасть туда уже после того, как все участники вчерашнего бесчинства сидели в темнице, а честные люди улеглись в постель.

Дело было сделано. Монах надеялся, что сказанное поможет ему по крайней мере прийти к заключению о причастности или непричастности паренька к злодеянию, хотя и сейчас у него не было полной уверенности в том, что Филип не знал правду заранее. А что, если все это время он прислушивался к речам свидетелей, которые можно было толковать по-разному, а сам гадал об одном: нашли уже труп мастера Томаса или нет? И то сказать, ежели парень и впрямь причастен к убийству, то, выходит, он лицедей почище заезжих комедиантов, что вечером будут забавлять толпу на ярмарке. Лицо Филипа, бывшее до того бледным, словно непропеченное тесто, теперь побелело, как мрамор. Он смотрел на шерифа огромными, испуганными глазами и силился что-то сказать, но слова застревали у юноши в горле. Если судить по выражению лица, Филип был ошеломлен услышанным, но, в конце концов, на лице можно изобразить все, что угодно, особенно ежели нужда велика.

— Милорд, — умоляюще промолвил Филип, — неужто это правда? Мастер Томас мертв?

— Было тебе это известно или нет, я пока судить не берусь, — сухо ответил Прескот, — но то, что ты слышал, правда. Купец мертв. И мы собрались здесь для того, чтобы выяснить, как он умер.

— Но этот добрый брат сказал, что его выловили в реке. Выходит, он утонул?

— Возможно, ты знаешь об этом больше нас. Рассказывай все, что тебе известно.

Неожиданно Филип повернулся спиной к шерифу, глубоко вздохнул и устремил взгляд на Эмму. Больше он не сводил с нее глаз и продолжал смотреть на девушку, даже когда Прескот обратился к нему. Кажется, юношу интересовало только ее мнение.

— Госпожа, — воскликнул он, обращаясь к Эмме, — клянусь вам, что я не причинял вашему дяде никакого вреда и не видел его с тех пор, как меня увели с пристани. Господь свидетель, я не знаю, что с ним стряслось и скорблю о вашей утрате. Даже если бы мы с ним встретились и поссорились заново, я, зная, что он ваш родственник, ни за что на свете не поднял бы на него руку.

— И тем не менее, — вмешался шериф, — люди слышали, как ты угрожал ему.

— Может, и так. Я сдуру попробовал залить вином свою обиду, а пить толком не умею. Не помню, чего я тогда наговорил, хотя наверняка нес всякую чушь, недостойную порядочного человека. Конечно, я был зол на него и чувствовал себя оскорбленным — ведь я обратился к мастеру Томасу с честными намерениями, а обернулось все по-другому. Возможно, у меня с языка и сорвалась угроза, но ничего дурного я ему не сделал. Я вообще больше его не встречал. От выпитого мне стало плохо, я ушел из таверны, спустился к реке, подальше от пристани, завалился в кусты да там и лежал, пока малость не оправился. Тогда я встал и потащился в город. Я понимаю, что вчерашние неприятности произошли из-за моих необдуманных действий, и признаю все, в чем меня здесь обвинили, — все, кроме этого. Бог свидетель, вашего дядю я и пальцем не трогал. Скажите, вы верите мне? Прошу вас, скажите!

Эмма в смятении смотрела на юношу не в силах сказать ни да, ни нет. Да и как могла она различить, где правда, а где ложь.

— Оставь ее, — резко приказал шериф. — Мы будем с тобой разбираться, а не она. Это дело сложнее, чем казалось поначалу, и в нем надо будет как следует разобраться. Твоя вина пока не доказана, но на тебя падает серьезное подозрение, и сейчас именно мне предстоит решить, как с тобой поступить.

— Милорд шериф, — осмелился наконец произнести провост, до сих пор хранивший молчание, хотя слова давно уже рвались у него с языка. — Я готов внести за своего сына любой залог, какой вы сочтете нужным, и поручиться, что он предстанет перед вами по первому вашему зову. Моя честность никогда не подвергалась сомнению, да и сын мой, что бы он нынче ни натворил, всегда держал свое слово, и если пообещает, то предстанет перед вами, когда вам угодно, даже и безо всякого принуждения с моей стороны. Я прошу ваше высокородие отпустить моего сына под мое ручательство.

— Это невозможно ни на каких условиях, — заявил Прескот. — Дело слишком серьезное. Он останется под замком.

— Милорд, коли вы говорите «под замком» — пусть так и будет, но позвольте ему остаться под замком в моем доме. Его мать…

— Нет, — отрезал шериф, — я уже сказал, что это невозможно, и больше ничего слушать не желаю. Он будет содержаться в замке под стражей.

— Однако, — великодушно промолвил Корбьер, — против него нет пока никаких улик, кроме показаний этого пропойцы, моего сокольничего. А, как известно, на большие ярмарки, куда стекается множество народу, собираются и воры, которым ничего не стоит подстеречь человека, когда тот останется один, и убить ради его пожитков. С покойного же была снята вся одежда — стало быть, это гнусное преступление, скорее всего, совершил какой-то случайный бродяга. Этот поступок сам за себя говорит. Мщение не имеет ничего общего с охапкой одежды.

— Верно, — согласился Прескот, — но, допустим, некто напал на почтенного купца, может быть, и не желая ему смерти, а намереваясь лишь отколотить его, но в порыве гнева убил, а потом сообразил, что если раздеть тело, то это злодеяние можно представить делом рук обычных грабителей и таким образом отвести от себя подозрение. Здесь еще многое предстоит выяснить, но тем временем Корвизер должен оставаться под стражей. Отпустив его на волю, — даже под вашу опеку, достойный мастер провост, — я нарушил бы свой долг. Уведите его! — И шериф подал знак страже.