Тень ворона - Питерс Эллис - Страница 14

— Милорд, жила у нас в приходе одна девушка по имени Элюнед. Редкая красавица! Она была не такая, как все, шалая какая-то. Все ее знали. Видит бог, никому не делала зла, кроме себя самой. Такая уж она уродилась несчастная! Понимаете, милорд, она не умела сказать «нет» мужчине. Все-то она гуляла — то с одним, то с другим, а потом приходила в слезах каяться. Обещала исправиться, но как была шалой, так и осталась. И ведь сама верила в то, что обещала! Но сдержать слово была не в силах. Стоило какому-нибудь парню посмотреть на нее и повздыхать, как все бывало забыто. Отец Адам никогда не прогонял ее, он ее исповедовал, налагал епитимью, а потом отпускал грехи. Он понимал, что она над собою не властна. Уж больно она была жалостлива ко всем — к мужчинам, к детям, к животным, жалела всех без разбору!

Аббат молча слушал рассказ, уже догадываясь, чем он кончится.

— Месяц назад она родила ребенка. Оправившись после родов, она, сгорая от стыда, пошла, как всегда, на исповедь. А Эйлиот не пожелал ее слушать! Он сказал, что она много раз давала обещания исправиться и все их нарушила. Так-то оно так! И все же… Он не назначил ей никакого покаяния, потому что, как он сказал, не верил ее словам, да так и не дал ей отпущения. Тогда она смиренно пришла в церковь слушать мессу, а он ее выгнал за порог и захлопнул за ней дверь. И все это громко, на людях, так что все слышали и видели!

После рассказа наступило глубокое молчание. Наконец аббат, пересилив себя, спросил:

— Что с ней стало?

Он уже понял, что ее больше нет, что бедная тень отверженной изгнанницы покинула бренный мир.

— Она утонула в мельничном пруде, милорд. Ей повезло, что течение вынесло ее в ручей, а там ее вытащили из воды горожане. Они не знали, кто она такая, отнесли в свою церковь, и священник прихода святого Чеда ее похоронил. Никто не знал, почему она утонула, и там решили, что это несчастный случай. На самом деле все, конечно, поняли, что несчастный случай тут ни при чем.

Это можно было ясно понять по выражению глаз и голосу рассказчика. Отчаяние — смертный грех! Но что же тогда берет на душу тот, кто ввергает в отчаяние своего ближнего?

— Предоставьте мне разобраться со всеми этими делами, — сказал аббат Радульфус. — Я сам поговорю с отцом Эйлиотом.

На строгом продолговатом лице священника, пришедшего в приемную аббата после мессы и стоявшего сейчас перед ним по другую сторону стола, не заметно было ни виноватого выражения, ни тревоги или смущения.

— Отец аббат, если вы позволите мне говорить откровенно, то я скажу, что в этом приходе забота о душах прихожан была безнадежно запущена, что оказалось весьма губительно. Сей вертоград зарос плевелами, они душат всякое доброе семя Мой долг — сделать все возможное, дабы взрастить добрый урожай. Я приложу к этому все старания, иначе я поступить не могу и не имею права. Жалея отрока, не вырастишь честного мужа. Что касается Эдвина, то мне объяснили, что я сдвинул с места межевой камень. Это было моей ошибкой, и она уже исправлена. Я никогда не возьму ни пяди чужой земли.

То, что он сказал, было истинной правдой: ни пяди чужой земли, ни гроша чужих денег! Но и своего никому не отдаст и не уступит ни пяди и ни гроша! Все точно отмерено мерою правосудия, и грань между правдой и неправдой остра, как лезвие бритвы.

— Меня не столько волнует вопрос о паровом клине, — сухо ответил аббат, — сколько вещи, которые затрагивают самое главное для человека. Ваш работник Элгар — человек свободный от рождения, равно как и его дядя и двоюродный брат. И если они предпримут кое-какие шаги для подтверждения своих прав, то получат его раз и навсегда, чтобы никому не вздумалось больше подвергать это сомнению. Они согласились расплачиваться за свой кусок земли отработкой, и это так же не влечет за собой утраты личной свободы, как если бы они расплачивались деньгами.

— Мне так и объяснили, когда я поинтересовался, — невозмутимо согласился Эйлиот. — И я это уже сообщил ему.

— Замечательно! Но лучше было бы сперва поинтересоваться, а затем предъявлять обвинение.

— Милорд, если любишь справедливость, надо ее требовать! Человек я здесь новый. Я прослышал про землю его родственников. Мне сказали, что плату за нее он отрабатывает как виллан. Мой долг был выяснить правду, и я поступил честно, обратившись к самому Элгару.

Он и тут был прав, хотя его правда не знала милосердия. И более того — он выказал такое же железное правдолюбие, когда ему пришлось признать свою собственную неправоту. Едва она была доказана, он тотчас же сознался, что был неправ! Как с ним быть? Что делать с таким человеком в мире самых обыкновенных, далеко не безупречных людей? Радульфус перешел к более серьезным вещам.

— А как насчет ребенка, родившегося у Сентвина и его жены и едва прожившего один час… Отец пришел к вам, торопил вас прийти поскорее, потому что младенец был очень слаб и мог вот-вот умереть. Вы не пошли крестить ребенка в христианскую веру и затем, насколько мне известно, опоздав с крещением, отказались похоронить младенца в освященной земле. Почему же вы не пошли к нему сразу со всей возможной поспешностью, когда вас позвали?

— Потому что я, согласно данным обетам, как раз стал на молитву, милорд. Я никогда еще не прерывал своих молитвенных трудов и никогда этого не сделаю ни по какому поводу, хотя бы это грозило мне смертью! Не окончив всех молитв, я не мог никуда уйти. А закончив, я тотчас же туда пошел. Я не мог знать, что ребенок так скоро умрет. Но если бы и знал, я не прервал бы обязательное для меня молитвенное служение.

— Ваше служение налагает на вас не одну только эту обязанность, — довольно резко заметил ему Радульфус. — Иногда приходится делать выбор между двумя разными обязанностями, для вас же, как мне кажется, главная — это забота о душах, вверенных вашему попечению. Вы избрали для себя собственное совершенство и набожно молились, а ребенка обрекли на могилу за кладбищенской оградой. Правильно ли вы поступили?

— Милорд! — ответил Эйлиот, глядя на аббата горящими глазами, в черной глубине которых пылал огонь непоколебимой убежденности. — На мой взгляд, правильно! Я ни на йоту не отступлю от требований святого богослужения. Перед ним должны склониться все души — и моя и другие.