Реквием - Оливер Лорен - Страница 42

— Точно, — заверяю я. А потом, поскольку она, по­хоже, ждет чего-то большего, добавляю: — Наверное, просто перенервничала перед свадьбой.

— Тут совершенно не о чем нервничать, — раздра­женно произносит мать. — Все под контролем. Все бу­дет прекрасно.

Я знаю, что она говорит не только о самой церемо­нии. Она имеет в виду свадьбу в целом: все сведено в таблицы и скоординировано. Все будет работать пре­красно, все отрежиссировано расторопно и безукориз­ненно.

Мать вздыхает.

— Постарайся поспать, — говорит она.

— Мы соби­раемся в церковь при лабораториях вместе с Харгроувами в девять тридцать. В одиннадцать последняя примерка платья. И интервью для «Дом и жилище».

— Спокойной ночи, ма, — говорю я, и она выходит, не закрыв дверь. Личное пространство значит для нас меньше, чем было принято прежде: непредвиденный бонус или побочный эффект исцеления. Так меньше секретов.

По крайней мере, так меньше секретов в большин­стве случаев.

Я иду в ванную и плещу водой в лицо. Невзирая работающий вентилятор, мне по-прежнему слишком жарко. На мгновение, когда я смотрю в зеркало, я поч­ти что вижу лицо Лины, глядящее на меня из моих глаз, — воспоминание, видение из погребенного про­шлого.

Я моргаю.

Лина исчезает.

Лина

Когда мы с Рэйвен, Тэком и Джулианом возвраща­емся на явку, Алекса там все еще нет. Джулиан пришел в себя и настаивает, чтобы ему дали идти самому, но Тэк все равно продолжает его поддерживать. Джулиан с трудом держится на ногах, и у него до сих пор идет кровь. Как только мы добираемся до явки, Брэм с Хантером принимаются возбужденно обсуждать случив­шееся и замолкают лишь после того, как я награждаю их самым недоброжелательным взглядом. В дверном проеме появляется Корал, сонно моргающая и прижи­мающая руку к животу.

Алекс не возвращается и к тому времени, как мы отмываем Джулиана. «Сломано», — говорит он хрип­ло, скривившись, когда Рэйвен проводит пальцем по его переносице. И к тому, когда мы, наконец, укладыва­емся на койки, под тонкие одеяла, и даже Джулиану, шумно дышащему ртом, удается заснуть.

Когда мы просыпаемся, оказывается, что Алекс приходил и ушел. Его вещи исчезли, а вместе с ними фляга с водой и один из ножей.

Он не оставил ничего, кроме записки — я нашла ее, аккуратно сложенную, под моей туфлей.

«У меня есть всего одно объяснение — история Соломона».

И ниже приписано помельче: «Прости меня».

Хана

До свадьбы тринадцать дней. Подарки уже начали прибывать: супницы и ложки для накладывания сала­та, хрустальные вазы, горы белоснежного постельного белья, полотенца с вышитыми монограммами и вещи, о существовании которых я раньше даже не подозре­вала: порционные горшочки, ножи для снятия цедры, пестики. Это язык брака, язык взрослой жизни, и он абсолютно чужд мне.

Двенадцать дней.

Я сижу перед телевизором и пишу благодарствен­ные открытки. Отец теперь держит постоянно вклю­ченным как минимум один телевизор. Интересно, мо­жет, это отчасти вызвано желанием показать, что мы можем себе позволить транжирить электричество?

На экране появляется Фред — наверное, уже в деся­тый раз за сегодня. Его лицо слегка отливает оранжевым   из-за грима. Звук приглушен, но я знаю, что он говорит. В выпусках новостей мусолят сообщение   про создание департамента энергии и замысел Фреда о Черной ночи.

В ночь нашей свадьбы треть семейств Портлен­да — все, кого подозревают в причастности к сопротивлению или в сочувствии ему, — будут погружены во тьму.

«Свет горит ярко у тех, кто повинуется. Прочие же будут жить в темноте до скончания жизни своей» (Руководство «ББС», псалом 17). Фред использует эту ци­тату в своей речи.

«Благодарю вас за льняные салфетки с кружевом. Именно такие я выбрала бы сама».

«Благодарю вас за хрустальную сахарницу. Она бу­дет превосходно смотреться на столе».

Раздается звонок в дверь. Я слышу, как мать идет к двери, и приглушенное бормотание. Секунду спустя она появляется в комнате, раскрасневшаяся и взвол­нованная.

— Фред! — объявляет она, но Фред уже входит сле­дом за нею.

— Благодарю вас, Эвелин, — произносит он отры­висто, и мать, восприняв это как намек, оставляет нас одних. И закрывает за собою дверь.

— Привет. — Я встаю, сожалея, что не надела что-нибудь получше старой футболки и потрепанных шорт. На Фреде темные джинсы и белая рубашка, ру­кава закатаны по локоть. Я чувствую, как он окидыва­ет меня взглядом, замечая растрепанные волосы, рас­поротый шов по краю шорт, то, что я совершенно не накрашена. — Я тебя не ждала.

Фред ничего не говорит. Теперь на меня смотрят два Фреда, экранный и реальный варианты. Экранный Фред улыбается, подавшись вперед, он держится не­принужденно и расслабленно. Настоящий Фред дер­жится холодно и смотрит на меня свирепо.

— Что-то случилось? — спрашиваю я после того, как молчание затягивается на несколько секунд. Я пе­ресекаю комнату, подхожу к телевизору и выключаю его, отчасти потому что благодаря этому могу не смо­треть, как Фред смотрит на меня, а отчасти, потому что не могу уже выносить этого раздвоения.

Когда я оборачиваюсь, то судорожно втягиваю воз­дух. Фред бесшумно подошел ближе и теперь стоит вплотную ко мне, с белым от ярости лицом. Я никогда прежде не видела его таким.

— Что слу... — пытаюсь повторить я, но Фред пере­бивает меня:

— Это что такое, черт подери?! — Он лезет в пид­жак и достает сложенный коричневый конверт. От резкого движения несколько фотографий вылетают из конверта и рассыпаются по столу.

На снимках я, схваченная объективом. Щелк. Я иду, наклонив голову, мимо ветхого дома — дома Тиддлов в Диринг Хайлендсе, — пустой рюкзак болта­ется на плече. Щелк. Вид сзади: я пробираюсь через зеленую густую поросль и тяну руку, чтобы убрать с пути ветку. Щелк. Вполоборота, с удивленным видом, осматриваю заросли позади меня, пытаясь понять, от­куда донесся звук, тихий шорох движения, щелчок.

— Не желаешь ли объяснить мне, — холодно про­износит Фред, — что ты делала в Диринг Хайленде в субботу?

Во мне вспыхивает гнев — и страх. Он знает!

— Ты приставил ко мне слежку?

— Не льсти себе, Хана, — произносит он все тем же ровным тоном. — Хьюго Брэдли - мой друг. Он был на задании и увидел, как ты направляешься в Хайлендс. Естественно, это его заинтересовало. — Глаза Фреда темнеют. Теперь они цвета мокрого бетона.

— Что ты там делала?

— Ничего, — поспешно отвечаю я. — Просто хотела посмотреть.

— Посмотреть! — Фред буквально выплевывает это слово. — Ты понимаешь, Хана, что Хайлендс — это район, признанный непригодным для проживания? Ты хоть представляешь себе, что за публика там ошивается? Преступники. Зараженные. Сочувствующие и мятежники. Они гнездятся в этих домах, как тара­каны.

— Я ничего не делала! — стою на своем я. Лучше бы Фред встал подальше! У меня внезапно появляется параноидальная боязнь, что он способен учуять страх и ложь, как чуют собаки.

— Ты была там! — произносит Фред. — Это уже до­статочно плохо.

Хотя нас разделяет всего несколько дюймов, он движется вперед. Я машинально делаю шаг назад и врезаюсь в стоящий за мной телевизор.

— Я только что выступил с заявлением о том, что мы не потерпим больше никакого гражданского непо­виновения. Ты понимаешь, насколько плохо это будет выглядеть, если люди узнают, что моя пара шастает по Диринг Хайлендсу? — Он снова придвигается. Теперь мне некуда деваться, и я заставляю себя не двигаться. Фред прищуривается. — Но возможно, в этом-то вся и суть. Ты пытаешься помешать мне. Расстроить мои планы. Выставить меня идиотом.

Край подставки под телевизор впивается мне в бе­дро сзади.

— Не хотелось бы тебя разочаровывать, Фред, — говорю я, — но не все, что я делаю, делается ради тебя. На самом деле большинство вещей я делаю ради себя.

— Остроумно, — произносит Фред.

Мгновение мы стоим так, глядя друг на друга. Мне приходит в голову дурацкая мысль: когда нас с Фре­дом составили в пару, была ли эта холодная, жесткая сосредоточенность внесена в список его характерных свойств и качеств?