Грязная любовь - Харт Меган - Страница 29

Из имеющихся у меня возможностей встретиться с ней за ланчем в нейтральном месте, у меня или у нее дома я, как порядочная дочь, выбрала ланч. Мы обе знали, почему я сделала этот выбор, но ни она, ни я эту тему не поднимали.

– Может быть.

Она со свистом втянула воздух.

– Ни один мужчина не захочет иметь дела с женщиной, которая не следит за собой.

Я намазывала масло на булку. Потянувшись за вторым кусочком масла, я улыбнулась ей насквозь фальшивой улыбкой:

– Мама, меня это не заботит.

Она шмыгнула носом и сделала глоток воды с лимоном. Хочу еще раз заметить, что моя мать не стара и не больна – у нее хорошее здоровье, – правда, любит, чтобы ее жалели. Ей чуть больше шестидесяти, она отлично сохранилась для этого возраста, по-прежнему привлекательна – за неделю она тратит на поход в салон красоты больше, чем я на продукты. Небольшая автомобильная авария, в которую она попала более пятнадцати лет назад, оставила почти невидимый шрам на ее левой ноге, а также «расстроила ей нервы» до такой степени, что она больше не решалась сесть за руль. И хотя мы никогда не обсуждаем пьянство моего отца, у нее хватает мозгов не ждать от него, что он станет ее куда-либо возить. Думаю, если бы я очутилась в подобной ситуации, скорее совладала бы со своими нервами, чем сидела в четырех стенах с мужчиной, которого терпеть не могу, и надеяться, что есть на земле добрые люди, которые мне помогут. Впрочем, у меня хватает своих проблем, среди которых затесался и материнский комплекс страдалицы, хотя мне не очень-то хочется это признавать.

Подошел официант, чтобы принять заказ. Мать, как всегда, заказала салат по-домашнему и заправку. Я попросила чизбургер, жареную картошку и молочный коктейль с шоколадом.

– Элспет!

Услышав это восклицание моей матери и видя проступивший на ее лице ужас, можно было бы подумать, что я заказала по меньшей мере поджаренного младенца с гарниром в виде симпатичного щенка. Впрочем, не знаю, что оскорбило ее больше: то ли еда сама по себе, то ли то, что я заказала пищу, которая в ресторане, не уступающем по звездности «Джардино», могла считаться не иначе как плебейской.

– Мама, – спокойно сказала я, зная, что это только сильнее ее разъярит.

Она тряхнула салфеткой.

– Ты делаешь это назло, чтобы меня расстроить.

– Боже, мама. Я просто голодна, вот и все.

Она оценивающе взглянула на меня.

– Ладно хоть черный цвет стройнит.

Я взглянула на свой черный свитер и черную узкую юбку. Сомневаюсь, что можно найти женщину, которая не думала бы о том, чтобы ее бедра выглядели стройнее, а попка смотрелась привлекательнее. В целом я удовлетворена своей фигурой и своими формами.

– Ты снова потяжелеешь, – снова забубнила мать. – И это после того, как сильно похудела.

Я была «тяжелой», как выражалась она, чтобы защитить себя, а постройнела в силу обстоятельств. Но ни на какую диету я снова садиться не собираюсь.

– Меня устраивает моя внешность, мама. Пожалуйста, не начинай.

– Никто не может быть на сто процентов доволен своей внешностью, – ответила она, озвучивая мои мысли секундами ранее. – Это женское проклятие, Элла. Мы осуждены всегда иметь желание быть стройнее, иметь грудь побольше, ноги подлиннее.

– Но у меня кроме сисек и задницы еще есть мозги.

Она сморщила нос, осуждая мою лексику.

– А разве твои мозги на виду? Кому их видно?

Как я объясняла Дэну, что не считаю, что бросить бесперспективное и бессмысленное занятие – значит отступить. Наоборот, это значит – проявить ум. Я даже не думала о том, чтобы с ней спорить. Да и какой в этом смысл, когда на протяжении уже многих лет она читает мне одну и ту же лекцию? Я глотнула воды и стала лизать кубик льда, чтобы, если не сдержусь, не ответить ей какой-нибудь резкостью.

В кои-то веки она не стала продолжать тему. Вместо этого принялась в подробностях излагать какую-то сплетню – что в любом случае было лучше, чем лекция, которую я знала наперед, – так как она оставляла меня в покое, так же как мой вес и мои мозги. Сплетня касалась дочери ее подруги Дебби Миллир Стеллы, которая только что стала матерью.

– …И она назвала его Аттикой! – Моя мать покачала головой, что ясно выдавало ее мнение относительно этого имени.

– А что? По-моему, нормальное имя. Все лучше, чем назвать его Адольфом.

– За словом в карман ты не лезешь, – заметила мать. – И зачем тебе еще мозги?

– Ну извини.

Забавно, что, повзрослев, кое в чем в отношениях с родителями мы остаемся прежними, в чем-то даже детьми. Я не боялась, что она перегнется через стол и шлепнет меня по губам, но где-то в подсознании мелькнула мысль, что этого можно ожидать.

Официант вернулся с нашим заказом, хотя я уже потеряла аппетит. Но все равно сделала глоток густого шейка, чтобы моя мать не придралась ко мне еще по этому поводу.

– Элла, – наконец со вздохом сказала она, отталкивая от себя тарелку с наполовину съеденным салатом. – Мне нужно поговорить с тобой о твоем отце.

– Хорошо.

Я положила вилку на стол и вытерла рот салфеткой. С отцом я разговаривала меньше, чем с матерью. Чаще всего это случалось, когда я звонила домой и трубку брал он. Мать обычно говорила о нем как о вещи: «Мы с отцом смотрели то шоу, в котором приводятся примеры сверхчувствительности шариков и мурок» и «Мы с отцом думаем сделать на кухне ремонт», хотя на самом деле отец весь день проводил развалившись за телевизором всегда с полным стаканом джина с тоником в одной руке и пультом в другой.

– И о чем ты хотела поговорить?

Я уже насмотрелась на материнские слезы – она так легко выжимала из себя слезу, что, наверное, заполнила ими не один бассейн. Она так наловчилась плакать, что это не портило ее макияж. Поэтому, увидев, как заблестели слезы, размывая тщательно обрисованные карандашом глаза, я встревожилась.

– Твой отец не здоров, – сказала она.

– А конкретнее?

Она слегка взмахнула рукой. Она дрожала, и моя тревога возросла. Может быть, она и мученица, но язык у нее подвешен будь здоров. Я видела, как дергается ее рот, хотя из него не вылетало ни звука, и почувствовала, как у меня самой начинают дрожать руки. Я сцепила пальцы на коленях, чтобы подавить дрожь.

– Что с ним, мама?

Она оглянулась, словно кому-то было дело до того, что она собирается мне сказать, и только потом шепотом ответила:

– Цирроз.

Ее рука сразу же взметнулась ко рту, как если бы она вовсе не намеревалась мне это сообщать, а это вырвалось у нее само собой.

Ну, сюрпризом для меня это не стало – большую часть своей жизни отец провел в компании бутылки.

– Он обращался к врачу? Что ему сказали?

– У него упадок сил – он даже выбраться из кресла не может. И похудел. Совсем не ест.

– Зато пьет.

Она задрала подбородок.

– Твой отец заслужил отдых, хотя бы по вечерам. Все эти годы ему приходилось много работать, чтобы поддержать нас.

Я не стала развивать эту тему.

– Ему нужно лечь в больницу?

– Я никому не говорила, – прошептала она, промокнула глаза, и искренность, объединившая нас на миг, исчезла. – Конечно нет. И мы бы не хотели, чтобы соседи знали. – Она твердо посмотрела на меня. – Абсолютно исключено. Семейные дела – дело внутреннее.

Семейные дела – дело внутреннее.

Сколько раз я слышала это фразу в детстве?

Мы смотрели друг на друга через стол – две женщины, объединенные родством, что заметил бы любой на нас взглянувший. Я была более молодой копией ее, с таким же полными губами и ломаной линией волос. Мои глаза были скорее серыми, тогда как у нее голубыми, но одинаковой формы и так же широко расставлены, что придавало нам выражение невинности, хотя это впечатление было обманчивым.

– Ты так меня никогда и не простишь? – Я совсем не хотела, чтобы мой голос дрожал, но не смогла с собой справиться. Мои пальцы сжали салфетку. – Проклятье, мама, ты когда-нибудь об этом забудешь?

Она хмыкнула, словно я даже не заслуживала ответа, что снова превращало меня не в Элли, а в Эллу. Сознавать это было неприятно.