Исповедь монаха - Питерс Эллис - Страница 11

С утра, пока Хэлвин был полон сил и энергии, им удалось пройти немалое расстояние. В полдень они с приятностью отдохнули и пообедали в доме аттингемского приходского священника. Но днем скорость их продвижения замедлилась. Плечи Хэлвина нестерпимо болели от монотонно повторяющихся усилий и столь длительной нагрузки, а его руки, хоть и были обмотаны шерстяными тряпками, мерзли и с трудом удерживали костыли, потому что ближе к вечеру заметно похолодало. Как только сумерки начали сгущаться, Кадфаэль заявил, что на сегодня они прошли уже достаточно, и в поисках ночлега свернул в деревушку Аппингтон.

Весь этот день Хэлвин по вполне понятной причине почти не открывал рта, полностью сосредоточившись на ходьбе, но сейчас, когда они отдыхали после ужина у огня, он прервал, наконец, затянувшееся молчание.

— Брат, — сказал Хэлвин, — я бесконечно благодарен тебе за то, что ты согласился разделить со мною тяготы пути. Ни с кем другим, лишь с тобой я могу говорить о своем великом горе, а я чувствую, что еще до нашего возвращения в обитель у меня может возникнуть в этом потребность. Самое худшее обо мне ты уже знаешь, я не ищу себе оправданий. Но пойми, впервые за долгие годы я смог произнести ее имя вслух — словно я восемнадцать лет умирал от жажды, а нынче мне подали напиться.

— Молчи или говори, сколько тебе вздумается, твоя воля, — успокаивающе произнес Кадфаэль. — Но сейчас ты должен как следует отдохнуть, ведь за сегодняшний день мы проделали не меньше трети пути. Ты вконец вымотался и завтра тебе придется совсем скверно; к тем болям, что ты уже испытываешь, прибавятся новые.

— Я и правда притомился, — с мимолетной трогательной улыбкой сознался Хэлвин. — Как ты полагаешь, мы дойдем завтра до Гэльса?

— И думать забудь! Завтра мы доберемся до обители монахов-августинцев в Уомбридже и переночуем там. Ты показал сегодня себя молодцом и не должен теперь впадать в уныние из-за того, что мы придем в Гэльс на день позже, чем тебе хотелось бы.

— Как скажешь, брат, — безропотно согласился Хэлвин и улегся спать, уверенный, как невинный младенец, что молитва охранит его ото всех бед.

На следующий день погода испортилась. Сеял мелкий дождик, временами переходящий в снег, дул порывистый северо-восточный ветер, от которого зеленые склоны Врекина не давали никакой защиты. Но они добрели до монастыря еще прежде, чем стемнело. Хэлвин и сам не знал как сумел пройти последние мили. Лицо его осунулось и побледнело, кожа обтянула скулы и только провалившиеся глаза горели все тем же лихорадочным блеском. Кадфаэль от души порадовался, когда они наконец очутились в тепле и он смог растереть руки и ноги Хэлвина, которым так досталось за сегодняшний день.

А назавтра около полудня они уже подходили к Гэльсу.

Манор Гэльс располагался немного в стороне от деревни и приходской церкви. Сам дом был деревянный, а первый полуподвальный этаж со сводчатыми окнами — каменный. Вокруг расстилались ровные зеленые луга, вдали виднелись поросшие редким лесом пологие холмы. За частоколом выстроились в ряд аккуратные, ухоженные строения: конюшня, амбар, пекарня. Стоя у открытых ворот, брат Хэлвин глазами полными боли молча смотрел на графский дом.

— Четыре года я провел здесь, составляя и переписывая бумаги, — промолвил Хэлвин. — Мой отец был вассалом Бертрана де Клари и меня определили к госпоже пажом, когда мне не исполнилось еще и четырнадцати лет. Ты не поверишь, но самого Бертрана я так никогда и не видел: еще до моего появления здесь он успел отправиться в святую Землю. Манор Гэльс — только одно из поместий де Клари, все остальные находятся в Стаффордшире, там его сын и заправляет всеми делами. А мать его любит Гэльс и жила всегда только в нем. Потому меня сюда и послали. Для нее было бы лучше, если бы я никогда не переступал порога этого дома. А еще лучше это было бы для Бертрады!

— Теперь уже ничего не исправишь, что сделано, то сделано, — мягко заметил Кадфаэль. — Сегодня ты можешь исполнить лишь то, ради чего явился сюда. Просить прощения никогда не поздно. Давай, я останусь тут, а ты пойдешь к старой леди один, пожалуй, тебе будет легче объясниться с ней без свидетелей.

— Нет, — возразил Хэлвин. — Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре. Мне необходим честный и беспристрастный свидетель.

Едва он договорил, как из конюшни показался светловолосый подросток с вилами в руках. Завидев у ворот двух бенедиктинских монахов в черном облачении, он прислонил вилы к стене и, радушно улыбаясь, подошел к ним.

— Если вы голодны, братья, или нуждаетесь в пристанище на ночь, милости просим. Наш дом всегда открыт для лиц вашего звания. Заходите, на кухне вас досыта накормят, а потом в свое удовольствие отдохнете на сеновале.

— Я помню, — сказал Хэлвин, мысли которого продолжали витать в прошлом, — ваша госпожа всегда привечала странников. Но сегодня ночью мне постель не понадобится. Я пришел, чтобы переговорить с леди Аделаис де Клари, если она соблаговолит принять меня. Всего на несколько минут.

Паренек пожал плечами, глядя на монахов серыми непроницаемыми саксонскими глазами, и махнул рукой в сторону дома.

— Поднимитесь вон по тем каменным ступеням, зайдите внутрь и спросите Герту, ее служанку, примет ли вас госпожа.

Пока монахи шли по двору, он провожал их взглядом, потом повернулся и вошел в конюшню.

Не успели они переступить порог дома, как им встретился слуга, только что поднявшийся снизу, из кухни. Вежливо осведомившись, чего им угодно, он кликнул мальчишку-поваренка и велел ему разыскать камеристку госпожи, которая не замедлила появиться, недоумевая, с чем это к ним пожаловали гости из монастыря. На вид ей можно было дать лет сорок, одежда ее сияла чистотой и опрятностью, а вот лицо, увы, испещряли рытвины от перенесенной когда-то оспы. По ее решительным манерам не трудно было догадаться, что она уверена в себе и в своем положении личной служанки хозяйки дома. Она смерила их высокомерным взглядом и хмуро выслушала смиренную просьбу Хэлвина, ясно давая понять, кто здесь главный.

— Полагаю, вы пришли из Шрусбери по поручению милорда аббата?

— Милорд аббат благословил нашу миссию, — ответил брат Хэлвин, устало навалившись на костыли.

— Это не одно и то же, — отрезала Герта. — Какая еще надобность кроме монастырских нужд, могла привести вас сюда? Если же вы явились сами по себе, назовитесь, чтобы моя госпожа знала, кто вы такие.

— Передайте госпоже, — терпеливо проговорил Хэлвин, избегая глядеть в неприветливое лицо служанки, — что бенедиктинский монах из Шрусберийского аббатства брат Хэлвин смиренно просит ее милость принять его.

Имя Хэлвина не произвело на нее никакого впечатления. Либо она поступила на службу в Гэльс, когда он уже ушел в монастырь, либо восемнадцать лет назад не была достаточно приближена к хозяйке, чтобы догадаться о событиях, происходивших здесь в те времена. Скорее всего, ее место занимала тогда какая-то другая женщина. Нередко слуги, из году в год привыкая блюсти верность своим господам, настолько проникаются заботами семейства, которому служат, что свято берегут доверенные им секреты, зачастую унося их в могилу. «Где-то, вероятно, есть старая служанка, — подумал Кадфаэль, — которая, услышав имя Хэлвина, вздрогнула бы, побледнела, впилась в него глазами, пытаясь угадать прежние черты в поблекшем, изможденном лице».

— Пойду узнаю, — снисходительно уронила камеристка и вышла через дверь в дальнем конце зала, занавешенную тяжелыми портьерами. Спустя несколько минут она появилась в дверях и, не утруждая себя, окликнула их прямо оттуда: — Госпожа примет вас.

Небольшая комната, в которую они вошли, в этот пасмурный день выглядела мрачновато, возможно, из-за старинных гобеленов глубоких темных тонов, драпировавших стены. Камин отсутствовал, комната обогревалась жаровней, стоящей прямо в каменном очаге, в ней ровным огнем горели древесные угли. Между жаровней и окном перед пяльцами с вышиванием сидела хозяйка дома. Свет из окна явственно очерчивал ее стройную прямую фигуру в черном; на лице играли теплые блики огня. Она воткнула иголку в натянутое полотно и оперлась руками о подлокотники кресла, пристально вглядываясь в появившегося на пороге Хэлвина. Почти повисая на костылях и слегка покачиваясь от усталости и волнения, он пересек порог комнаты и замер. Что осталось от того привлекательного живого юноши, которого она выгнала из своего дома много лет назад? Время и страдания оставили на нем несмываемую печать, несчастье обескровило его лицо, согнуло сильные плечи, изуродовало ноги. Могла ли она узнать его в убогом калеке? Леди Аделаис резко встала и выпрямилась во весь рост. Через головы Хэлвина и Кадфаэля она обратилась к служанке, которая собиралась войти следом.