Седьмой грешник - Питерс Элизабет - Страница 2

— Боюсь, что нет, — с сожалением ответила Жаклин. — Ну ладно. Можете помочь мне, Майкл.

Майкл стал ее поднимать, бросив последний оценивающий взгляд на длинные ноги. Жаклин это заметила и мягко отстранилась от Майкла, который, как бы желая счистить с нее пыль, поглаживал ее по спине.

— Спасибо вам. Спасибо за все... — сказала она. — Представление закончено. Пора снова стать самой собой.

Жаклин собрала пламенеющие волосы, рассыпавшиеся по спине, и стала закручивать их в узел.

— Зачем вы это делаете? — возмутился Майкл. — Пусть бы они падали, как им вздумается. У вас очень красивые волосы, леди.

— Знаю, — холодно ответила Жаклин. — Это единственное, чем я могу гордиться, но распущенные волосы не вяжутся с моим теперешним обликом. Джин, вы нашли мои шпильки?

— Вот они.

Жаклин сунула шпильки в копну волос, похоже, наугад, но тяжелый узел, как ни странно, укрепился на месте. Джин поднялась с полу и протянула Жаклин сумку.

— А пластыри? — сказала Жаклин. — Вон же они — за горшком с пальмой. — И добавила: — А под бюстом Аристотеля тюбик с леденцами.

— С леденцами? — глупо переспросила Джин. Она подобрала все это и еще карандаш для бровей, который раньше не заметила, и еле удержалась от искушения спросить, не прихватит ли Жаклин еще и бюст Аристотеля? Но пристально глядящие на нее холодные зеленые глаза отбивали охоту шутить. Однако, вручая Жаклин собранные вещи, Джин не смогла отказать себе в удовольствии заметить:

— А я-то думала, мужчины возводят на нас напраслину, злословя насчет женских сумок.

— Я люблю, чтобы все было под рукой, — сказала Жаклин и, близоруко щурясь, стала вглядываться внутрь сумки. — По-моему, Джин, вы подобрали не все. Я не вижу фонарика и ту бутылочку с...

— Может, вам лучше надеть очки? — ответила Джин, протягивая их.

— А разве я без очков? Да, действительно. Спасибо. Жаклин надела очки, и Джин изумленно уставилась на нее. Перемена была разительная. Очки, скромная прическа, скромное платье — перед ней, роясь в переполненной сумке, стояла хорошо воспитанная леди средних лет и, как и подобает леди средних лет, благопристойно выражала свое негодование, бормоча сквозь зубы «пропади все пропадом» и тому подобное.

— Слушай, Джин, — сказал Майкл с усмешкой. — Кажется, мы обрели друга. Пошли, Жаклин. Вам надо что-нибудь выпить, стоит успокоить нервы.

— А почему бы вам не отхлебнуть отсюда? — спросила Джин, когда Жаклин с облегчением извлекла из недр сумки зеленую бутылочку.

Жаклин с недоумением уставилась на нее:

— Отсюда? Но это же для кошки.

— Ну, ясно, — сказал Майкл. — Средство, стимулирующее кошачье возбуждение. А может, темной ночью при луне оно превращает кошку в женщину?

— Его приготовила маленькая пожилая леди из Трас-тевере, — объяснила Жаклин. — На самом деле эта кошка мне не принадлежит. Она...

— Ну да, это вы принадлежите ей. Знаем, знаем. — Майкл решительно взял Жаклин за локоть. — Пошли, Жаклин. Вам необходимо что-то выпить. Не знаю, что именно, но придется удовлетвориться кофе эспрессо.

— У Джузеппе? — неуверенно спросила Джин. — Майкл, ты не думаешь, что остальные...

— Я не хотела бы вам мешать, — чопорно сказала Жаклин.

Аккуратно одетая и в очках, она вела себя со сдержанным достоинством и напоминала Джин тетушек — старых дев или преподавательниц латыни в средней школе. Она казалась солидной и нисколько не похожей на зеленоглазую ведьму, распростертую на мраморном полу Института. Но Майкла эта перемена не отпугнула. Он еще крепче сжал руку Жаклин и сказал:

— Все будут очарованы.

2

Как всегда, Джин поразилась контрасту между территорией Института и улицей за его высокими стенами. Институт располагался в одной из величественных старых вилл на дальнем берегу Тибра и славился своими садами. Мрачные пирамидальные кипарисы и знаменитые пинии с раскидистыми кронами создавали темный фон для красочных азалий, бугенвиллей и олеандров, в их тени прятались разбросанные тут и там скамьи из белого мрамора.

Аристократическая вилла брезгливо сторонилась окружавших ее со всех сторон плебейских построек и отворачивалась от запруженной толпой шумной улицы. Фасады лавок были украшены броскими вывесками, сообщавшими, какими товарами здесь торгуют, а на коричневых стенах с облупившейся штукатуркой висели всевозможные обращения городских властей к населению. Выглядели они неприглядно — длинные лохмотья грязной бумаги, трепетавшие на ветру, но у Джин при взгляде на них благоговейно замирало сердце, ведь на самом верху красовались большие черные буквы, за которыми угадывались две тысячи лет славного прошлого: «S.P.R. — Senatus Popylusque Romanus» — «Сенат и народ Рима». Несмотря на то, что символы утратили свое былое высокое значение, они напоминали о первой в истории великой республике.

Кафе Джузеппе было маленьким и открытым, с несколькими хилыми столами и стульями, расставленными прямо на тротуаре. По сравнению с другими подобными заведениями оно могло похвастаться только одним преимуществом — прекрасным видом. Расположенное на вершине холма, оно позволяло своим посетителям любоваться перспективой деревьев и крыш и куполом собора Святого Петра, словно парящим в облаках. А в противоположной стороне в ясный день можно было видеть старый город. Правда, такие дни выдавались редко — город цезарей был почти всегда окутан серой пеленой автомобильных выхлопов.

Пока они медленно поднимались на холм, Джин заметила, что троица их друзей уже сидит в кафе. Их лица были ей так знакомы, что она никогда внимательно в них не вглядывалась. Но сейчас, в присутствии постороннего человека, она увидела их по-новому, и это оказалось не слишком приятно. Как будто она взяла у Жаклин очки и глядит на своих друзей ее глазами.

Один из них был фигурой вполне обычной — ведь Рим переполнен священниками всех рангов, возрастов и национальностей.

Падре Хименец носил длинную черную сутану, что для его ордена в столице было de rigueur[2]. Глядя на него глазами человека, впервые его увидевшего, Джин обнаружила то, чего, когда они стали друзьями, старалась не замечать, — смуглое лицо испанца Хосе поражало красотой.

Рядом с ними сидели брат и сестра Сковил, хотя на расстоянии трудно было сказать, кто именно брат, а кто — сестра. Они были удивительно похожи друг на друга; может быть, в значительной степени это объяснялось современной модой или, скорее, их полным к ней пренебрежением. Энни носила такие же, как у брата, выцветшие джинсы и рубашки. Рыжие, словно золотые, волосы Сковилов напоминали шевелюры многих хорошо известных героев детских книг — маленькой сиротки Энн, Степки-Растрепки и других. И прически брат с сестрой носили одинаковые, только у Энди волосы были немного длиннее, чем у сестры. Они обрамляли его лицо подобно нимбу. Ничем другим Энди не напоминал святого — ведь трудно представить себе святого с веснушками, а искры, пляшущие в его голубых глазах, скорее наводили на мысль о потусторонних персонажах противоположного рода. Рядом с ним его сестра казалась изможденной и потухшей, словно она отдала брату часть своей энергии, дабы усилить его обаяние.

Майкл погрузился в обычное для него молчание. Он уселся на ближайший стул, достал блокнот для зарисовок, с которым никогда не расставался, и предоставил Джин возможность объяснять появление Жаклин и знакомить всех с нею. Рассказ показался Энди чрезвычайно забавным. Он громко расхохотался, но внезапно осекся под леденящим взглядом Жаклин.

— Простите, — пробормотал он без обычного апломба. — Действительно, ничуть не смешно.

— Ну что вы, ужасно смешно, — кротко возразила Жаклин. — Особенно если вы поклонник таких комедий, где вываливают на голову кремовые торты... Между прочим, я здесь не по своей воле, меня затащили. И я не уверена, что мне здесь нравится. А что, собственно, вы собой представляете? Звено международного заговора? Или боретесь против чего-то?