Седьмой грешник - Питерс Элизабет - Страница 18

— Коррупция, — мечтательно проговорила она.

— Что?

— Я хочу сказать, деньги портят. Не возражаю, чтобы кто-нибудь попробовал меня испортить. Я бы научилась любить подобный образ жизни.

— Так наслаждайся, пока ты здесь. Есть хочешь?

Сделав над собой усилие, Джин сбросила приятное оцепенение, навеянное свежим воздухом и чарующим видом.

— Вы и так сделали для меня слишком много. Не то что я не ценю этого, просто я не могу позволить вам баловать меня и дальше. Я возвращаюсь домой.

— У меня и в мыслях нет подавать тебе в постель фазана на подносе под стеклянной крышкой, — сухо ответила Жаклин. — Я предлагаю тебе ветчину и булочки, больше у меня ничего нет. У тебя пустой желудок, и если ты сейчас уедешь, то просто умрешь где-нибудь на улице. Это же глупо, ты не находишь?

Жаклин брюзжала, как старая, страдающая артритом дама, и Джин с изумлением смотрела на нее.

— Вы не должны были столько делать для меня, — упрямо повторила она.

— А куда деваться? В таком состоянии тебе нельзя было оставаться одной.

— Энн хотела, чтобы я пошла к ним с Энди.

— Да, и вся ваша милая компания отправилась бы следом, вы сидели бы там, вопили друг на друга, спорили и обсуждали то, что случилось. Вот уж действительно Семь Грешников! Все вы и каждый из вас просто сборище безответственных юнцов.

— Ведь на самом-то деле вам не хотелось брать меня к себе?

— Не хотелось.

— Тогда почему?..

Жаклин вздохнула. Она слегка повернулась на стуле и вытянула ноги. «Очень красивые ноги», — отметила про себя Джин.

— Прости, Джин, мне не следовало этого говорить. Не принимай мои гадкие высказывания на свой счет; вы — остолопы, но все равно нравитесь мне, хотя, признаться, и сильно раздражаете. Ну что ж, такая уж у меня слабость... Давай съедим по сандвичу, и можешь идти. А я с большим удовольствием сниму с себя ответственность за вас за всех.

Эти слова Жаклин проговорила легким тоном, и Джин поняла, что ее настроение улучшилось. Они вынесли свой импровизированный ужин на балкон; вид был почти неправдоподобно прекрасен, небо медленно темнело, пока не приобрело тот глубокий мерцающий синий цвет, который увидишь разве что в средневековых церквах на мозаичных, украшенных звездами сводах; сквозь тяжелую завесу цветов до них доносился легкий благоуханный ветерок. Джин вдруг поняла, что умирает с голоду. Без всякого стеснения она расправилась со всем, что лежало на тарелке, и не отказалась от второй порции.

— Каждый раз, как я сюда попадаю, я веду себя как настоящая обжора, — извиняющимся тоном проговорила она. — Вы ужасно милая! И я правда это ценю.

Жаклин скорчила гримасу.

— Ради Бога, только не это слово! Сомнительная похвала... Ничего себе — милая!

— Да нет, правда, — упорствовала Джин. — Очень благородно с вашей стороны, что вы нас терпите. Наверно, мы кажемся вам слишком инфантильными. А что вы действительно о нас думаете?

Жаклин задумалась.

— Семь Грешников, — слабо улыбнулась она. — Пожалуй, больше всего меня поразила в вас эта смесь эрудиции и наивности. Знаешь, все вы очень способные — все вместе и каждый по отдельности. Но вы... как бы это сказать? Слишком молоды. Я говорю это, — добавила она, и ее улыбка стала гораздо шире, — потому, что если бы я просто похвалила вашу ученость, тайный совет тех, кому за тридцать, прознав про мои похвалы, принял бы меры, и в одну прекрасную темную ночь я исчезла бы самым таинственным образом. Останков не нашли бы; только перепуганный поселянин бормотал бы что-то о пылающих факелах в отдаленной роще, где одетые в белое фигуры собрались на судилище над предательницей.

Джин рассмеялась:

— Неплохо! Вам бы триллеры писать.

— А я их прочла несметное количество, — призналась Жаклин. — Свою карьеру я начинала в провинциальной библиотеке, где, по сути, делать было нечего. А детективные романы — это редкий тип литературы, их можно открывать и закрывать на любом месте хоть по сто раз в день. — Она отхлебнула вина, этим напитком в Риме сопровождается любая трапеза. — А в последние несколько часов и ваша жизнь превратилась в настоящий триллер.

— Это точно, Жаклин... А вы действительно считаете, что Альберт относился к людям, способным на самоубийство?

После этого вопроса на балконе повисло тяжкое молчание. Уже совсем стемнело. Джин еле различала свою собеседницу, видела только ее расплывчатый силуэт. Наконец Жаклин спросила:

— А есть ли такие люди?

— Не придирайтесь к словам, — сказала Джин. — Ясное дело, что нет. У меня самой были такие мысли, у кого их не было? Но я никогда не видела самоубийц, удачливых или нет, кто вел бы себя так, как Альберт.

— Я все время забываю, что это такое — двадцать лет, — задумчиво проговорила Жаклин. — И мне кажется, что в наши дни быть двадцатилетним хуже, чем было прежде... И много ли самоубийств тебе довелось наблюдать?

— Всего одно. И оказалось, она сидела на ЛСД. Но разговоров о том, что тянет покончить с собой, слышала много.

— О Господи, еще бы! Конечно слышала... Ладно, Джин, раз уж ты действительно хочешь копаться в этой истории... Как ты думаешь, Альберт принимал наркотики?

— Да нет. Нет, не думаю. Это же видно по человеку.

— Знаю. Впрочем... Если мне покажут родителя, который не способен перечислить признаки употребления этого зелья — от гашиша до смеси кокаина с морфином, — я скажу, что он — негодный родитель... В конце концов, на этот вопрос ответит вскрытие, но я думаю, что ты права. Альберт их не употреблял. Значит?

Джин безнадежно махнула рукой.

— Значит... Не знаю, как объяснить. Альберт был сумасшедший, это сомнений не вызывает. Но об одном можно сказать определенно: Альберт был очень высокого мнения об Альберте. Был он сумасшедшим или нет... были его теории чистой фантазией или нет... во всяком случае, сам он их чистой фантазией не считал. Он считал, что он — дар, который Бог послал языческому миру. Ладно, возможно, я мало знаю о психических заболеваниях. Может быть, он был не в себе. Может, от маниакального состояния переходил к депрессии и начинал понимать, что все его претензии беспочвенны и ничего не стоят, что на самом деле он — уродливый, отталкивающий...

Голос у нее вдруг оборвался. На несколько секунд наступила полная тишина, потом заговорила почти невидимая в сумерках Жаклин:

— Хорошая эпитафия Альберту... У тебя у самой прекрасные мозги, дитя мое. К тому же после такого тяжелого дня ты слишком много выпила. Сделай себе еще один сандвич и послушай, в чем я с тобой согласна. Меня этот случай очень тревожит. Тревожил весь день. Но, как и у тебя, логической причины для тревоги у меня нет.

Внезапно ее голос потонул в каком-то звуке, напоминавшем визг пилы; от неожиданности обе подскочили.

— Черт бы побрал этот звонок, — пробормотала Жаклин. — Ну и мерзкий же звук... Побудь здесь, я пойду открою.

За то время, пока, зажигая по дороге свет, Жаклин подошла к лифту, Джин пришла в себя. В падавшем из салона неярком свете она спокойно сделала себе еще один сандвич. Пока она жевала, а прожевать черствую итальянскую булочку — сущее испытание, — на балкон вернулась Жаклин в сопровождении какого-то мужчины, который и звонил в дверь. Взглянув на него, Джин особого восторга не испытала, но ее позабавило выражение лица Жаклин. Как писали в старых романах, «глядя на нее, было о чем подумать».

— Синьорина. — Ди Кавалло отвесил поклон, столь учтивый, что его вполне можно было принять за насмешку. — Вам лучше?

Джин кивнула и улыбнулась. С набитым ртом она не могла вымолвить ни слова.

Жаклин пригласила лейтенанта сесть и предложила бокал вина. Он глубоко вздохнул.

— Как прекрасно здесь, в темноте. И как было бы хорошо забыть все неприятное. Увы, ни себе, ни вам я такой возможности обеспечить не могу.

— Что же выяснилось? — спросила Жаклин.

Ди Кавалло отхлебнул из бокала.

— Случай, по-моему, ясный. Остается только связать концы с концами.

— Самоубийство?