Таящийся ужас 3 - Гриньков Владимир Васильевич - Страница 67

Хьюсон снова рассмеялся и пожелал служителю спокойной ночи. Все оказалось проще, чем он ожидал… Он передвинул большое и тяжелое плющевое кресло в глубь прохода и поставил его так, чтобы оказаться спиной к фигуре доктора Бурдета. По непонятной ему причине во всей этой компании доктор, по сравнению с другими обитателями восковой экспозиции, производил на него самое гнетущее впечатление. Хьюсон с завидной беззаботностью занимался обустройством своего ночного «поста», однако, как только вдали затихли шаги служителя и в помещении воцарилась глубокая гнетущая тишина, он понял, что ему предстоит отнюдь не легкое испытание.

Мрачный неподвижный свет обозначал ряды фигур, которые с такой жуткой достоверностью имитировали живых людей, что окружавшие журналиста безмолвие и неподвижность казались просто нереальными и потому особенно зловещими. Он не мог различить ни малейшего намека на чье-то дыхание, шорох одежды, он вообще не слышал ни единого звука, которых всегда бывает в изобилии в живой толпе людей, пусть даже замершей на месте. Воздух был абсолютно неподвижным, — словно вода на дне заросшего пруда, ни единое дуновение ветерка не шевелило портьер, не шуршало в складках одежды, не приводило в движение, хотя бы малейшее, окружающие его тени. Лишь его собственная тень, чуть колышущаяся и подрагивающая, когда он легонько двигал затекшей ногой или рукой, изредка напоминала о существовании в природе такого понятия, как движение. Перед его взглядом все застыло в полнейшем спокойствии и неподвижности, уши оглушало полное безмолвие. «Словно на дне моря сидишь», — подумал он и принялся размышлять, как лучше обыграть эту мысль в будущем репортаже.

Он достаточно хорошо видел все фигуры. Это были лишь восковые творения. Едва он позволил этой мысли овладеть его сознанием, заглушив все остальные, как тут же про себя решил, что все будет в полном порядке. Однако это ненадолго избавило его от странного ощущения дискомфорта, вызванного взглядом доктора Бурдета, который, как он хорошо помнил, стоял прямо у него за спиной. Глаза маленького кукольного француза раздражали и одновременно завораживали Хьюсона, вызывали во всем теле незнакомый зуд, сопровождаемый нарастающим желанием обернуться и посмотреть на источник своего неудобства.

«Ну хватит! — подумал он. — Мои нервы и без того достаточно напряжены. Если я обернусь и посмотрю на эту разодетую куклу, то тем самым лишь распахну двери перед поджидающим где-то снаружи страхом».

И в то же мгновение в мозгу его зазвучал другой голос: «Это все потому, что ты боишься, что не повернешься и не посмотришь на него».

Несколько секунд оба голоса молча спорили друг с другом, пока наконец Хьюсон не решился чуть повернуть кресло и посмотреть назад.

Среди многих других фигур, застывших в напряженных, неестественных позах, мерзкий коротышка-доктор казался ему особенно выделяющимся, возможно, из-за того, что на него откуда-то сверху падал неподвижный и слабый луч света. Хьюсон невольно вздрогнул, когда взгляд его выхватил из полумрака этот образец зловещего мастерства художника, сотворившего эту статую, после чего он снова повернулся и посмотрел в противоположном направлении.

«Это всего лишь восковая кукла, как и все остальные, — с некоторым вызовом подумал Хьюсон. — Да, вы все — только груда мастерски слепленного воска».

Да, это действительно были всего лишь восковые фигуры, но восковые фигуры не должны двигаться. Он не то чтобы заметил какое-то движение, просто на какую-то долю мгновения пока он оборачивался назад ему показалось, что в позах стоявших перед ним кукол произошло слабое, почти неуловимое изменение. Так, Криппен вроде бы повернулся — совсем незначительно, не более чем на какой-то градус, — влево.

«А может, — подумал Хьюсон, — мне так кажется лишь потому, что я, сам того не замечая, чуть сдвинул кресло в сторону, пока оборачивался? Или взять этого Филда и Грея — определенно, один из них чуть пошевелил руками».

Хьюсон на мгновение задержал дыхание, но затем снова обрел утраченное было мужество, подобно человеку, которому наконец удалось поднять тяжелый груз. Он вспомнил слова некоторых редакторов газет и горько ухмыльнулся.

— И они еще говорили, что у меня нет никакого воображения! — чуть слышно проговорил он.

Он извлек из кармана блокнот и начал быстро писать.

«Смертельная тишина и неземная неподвижность фигур. Словно на дне морском. Гипнотический взгляд доктора Бурдета. Фигуры, когда на них не смотрят, словно начинают двигаться».

Он прикрыл страницу обложкой блокнота и резко, чуть испуганно оглянулся через правое плечо. Никакого звука, ни малейшего движения он не ощутил — просто какое-то шестое чувство подсказало ему их появление. Он взглянул на скучное, равнодушное лицо Лефроя, который вяло улыбался, словно говоря: «Это не я!»

Разумеется, это был не он, равно как и никто иной; все дело было в его собственных нервах. Или все же что-то было? Не мог Криппен снова шевельнуться, пока его внимание было обращено в другую сторону? Нет, с этим коротышкой ухо надо держать востро! Как только отвернешься хоть на мгновение, сразу воспользуется случаем и хоть на миллиметр, но все же изменит позу.

«Все они на это горазды», — подумал Хьюсон, чуть привставая из кресла. Нет, так не годится! Он сейчас же уйдет отсюда. Он не намерен торчать здесь всю ночь в компании восковых фигур, которые начинают, двигаться всякий, раз, когда он на них не смотрит.

…Хьюсон опять уселся в кресло. Вел он себя как-то трусливо, и к тому же донельзя абсурдно. Ведь это же и в самом деле всего лишь восковые куклы, и они не могут двигаться; надо только придерживаться этой мысли, и все будет прекрасно. Но тогда откуда вся эта безмолвная тревога, которая окружает его со всех сторон? Нечто неощутимое, висящее в воздухе, не то чтобы разрывающее тишину или двигающееся в тех местах, куда он смотрит, а существующее где-то за пределами его зрения.

Хьюсон резко обернулся, желая поймать на себе мягкий, но одновременно злобный взгляд доктора Бурдета. Затем он дернулся всем телом назад и тут же поднял глаза на Криппена. На сей раз ему почти удалось поймать его!

— Я бы советовал тебе вести себя поосторожнее, Криппен. А заодно и всем остальным! Если я увижу, что вы шевелитесь, то разорву вас на кусочки! Слышали, что я сказал?

«Пора уходить, — сказал он себе. — Он уже достаточно пережил, чтобы написать статью — хоть десять статей на эту тему. А почему, в самом деле, не уйти? „Утреннее эхо“ ничего не приобретет и не потеряет, если он здесь задержится, и потом, разве им не все равно, сколько времени он провел в музее, если репортаж выйдет толковым. Да, вот только этот ночной сторож, что наверху, наверняка его выдаст. А управляющий (разве можно в таких делах знать наверняка?) может воспользоваться этим обстоятельством, чтобы не заплатить ему обещанные пять фунтов. А они так ему нужны!» — Он поймал себя на мысли о Розе: спит она сейчас или лежит, не сомкнув глаз, и думает о нем? Она наверняка рассмеется, когда услышит его рассказ о том, что он здесь себе навоображал…

Ну, это уже слишком! Достаточно было одного того, что восковые фигуры убийц двигались, пока он на них не смотрел, но узнать, что они еще и дышат — это уже, как говорится, из рук вон… Кто-то определенно дышал. А может, это отзвук его собственного дыхания, отдающийся как эхо? Он выпрямился, внимательно прислушался и постарался задержать дыхание — терпел что было сил, после чего с шумом втянул в себя воздух. Да, это было его собственное дыхание, или… Если нет… Если нет, то получалось, что Некто догадался о его уловке и перестал дышать одновременно с ним.

Хьюсон резко обернулся, пристально вглядываясь диким, затравленным взглядом в окружающие его предметы. Его глаза всюду наталкивались на бесчувственные восковые лица, и везде он ощущал, что на какую-то крохотную мельчайшую долю секунды опаздывают, не успевая зафиксировать слабое движение руки или ноги, молчаливое приоткрытие или, напротив, сжатие губ, легкий взмах век, на мгновение становящийся по-человечески осмысленным и тут же каменеющий взгляд. Они вели себя как шаловливые дети на уроке: перешептывались, дразнились, посмеивались за спиной учителя, но снова становились олицетворением невинности и спокойствия всякий раз, когда он на них смотрел.