Таящийся ужас 3 - Гриньков Владимир Васильевич - Страница 36

В тот вечер я почувствовал, как бы это поточнее выразиться… некоторую тревогу. Что-то вроде состояния транжиры, в кармане которого лежит туго набитый бумажник. К чему мелочиться? Я мог позволить себе некоторые излишества — и капнул в бутылку двойную дозу моей жидкости. В некотором смысле (ну какими словами можно выразить то спонтанное желание?) эта дополнительная капля вызвала усиление дрожи во всем моем теле, чего я так добивался. Как будто наносишь по уже обезглавленной индюшке еще один удар топором — в нем нет необходимости, но это так приятно! Образованные люди поймут, что я хочу сказать.

На следующий день выяснилось, что это оказалась пожилая пара, проживавшая где-то на севере, за городом. Их нашли мертвыми над столиком, уставленным кофейными чашками. В газетах об этом ничего не было написано, да и полиция едва ли рассказала им о подобных деталях, хотя я знал этот жизненно важный факт: старики пили кофе с молоком.

О Боже! Ну зачем только люди добавляют молоко в кофе?

Я испытал лишь единственный укор совести. Лично я твердо знал, что все это не может продолжаться без конца. Разумеется, если бы мне захотелось, то вряд ли мне что-то помешало бы. Но шутки шутками, а дело остается делом, и мне следовало уделять первоочередное внимание серьезным вещам. А к ним я приблизился совсем вплотную. Так что я позволил себе в завершение еще одну забаву, всего одну.

Прозрачная капелька опускается в пустую молочную бутылку, которая выставляется за дверь. Молочник подбирает ее утром и отвозит на молокозавод (или там на маслобойню, неважно, куда именно), после чего ее вместе с миллионами других бутылок ставят на лоток, опускают в чан и все бутылки моют и стерилизуют по самому последнему слову техники, после чего они выходят на свет Божий снова чистыми и свежими. Все, кроме одной. Эта самая одна-единственная бутылка несет на себе следы вещества, которое не разрушается под воздействием ни тепла, ни пламени, ни холода, ни света. А на следующий день две живущие в самом центре города дамы падают замертво во время поглощения завтрака.

Все просто, так ведь? Ловко, согласитесь.

Не исключено, что и до меня существовали люди, которым приходила в голову идея совершения убийства подобным, если можно так выразиться, беспорядочным, хаотичным способом, когда ты наносишь свои удары в совершенно различных направлениях, после чего наконец подбираешься к своей настоящей жертве, ради которой все это и было организовано. В итоге полиция полагает, что эта самая жертва явилась лишь одной из вереницы всех остальных, на самом-деле побочных. Повторяю, возможно, не мне первому пришла в голову подобная идея. Такое может быть. Но одно определенно: никто до меня не разработал столь совершенного орудия нанесения фатального удара.

Молочная бутылка. Невинная молочная бутылка, которая входит в дома богатых и бедных, живущих в верхней, нижней части города, в центре или вообще за его пределами. Нет, вы, милые мои, можете себе представить более демократично действующее орудие убийства?

Таким образом, последовательность подобных хаотичных убийств я устанавливал и определял исключительно по собственному усмотрению. И в самом деле, смерть наступала то в центре города, то на окраине, то в Барбэнке, а то за городом, где-то на севере. Поистине совершенный разброс целей. С широким размахом и, так сказать, по кругу. У себя в полицейских участках они, конечно же, втыкали в карту города булавки с флажками, стремясь каким-то образом выявить почерк убийцы.

Ну что ж, пусть ищут мой почерк! Пусть ломают себе головы и опрашивают сотни соседей на мили вокруг в поисках мотива, выявляют потенциальных и реальных врагов жертв, устанавливают, кто же это все подобное мог совершить. Пусть себе ищут. Генри Петерс обладает почерком, недоступным их пониманию.

Последний свой удар я нанес 18-го декабря, через две недели после того, как начал всю эту кампанию, повергнувшую город в состояние паники.

Но прежде, 17-го, я сел отобедать с миссис Петерс.

Блюда подавал я сам. Обычно вклад миссис Петерс в наши вечерние ритуалы заканчивался приготовлением пищи, если, конечно, это можно было так назвать. Но в остальном все заботы ложились на меня. Я подал суп, потом рыбу и, наконец, горячий крем. Расправившись с каждым блюдом, она протягивала мне тарелку из-под газеты, которую держала в руках. Покончив же с газетой, она попросту швырнула ее на пол.

— Ну? — спросила она, отправляя в рот последнюю ложечку с кремом.

— Что «ну», Рита?

— Что сегодня случилось?

— Сегодня? Да так, все как обычно. Ничего особенного. Старая миссис Кэнфилд из музыкального магазина считает, что у нее в носу опухоль.

— Она у нее там с самого рождения.

«О Боже!» — подумал я. В юности мне всегда казалось, что у нее такое чудесное чувство юмора. Мне стыдно за свою юность.

— Что еще? — спросила она.

— Ничего.

Миссис Петерс откинулась на спинку стула и с любопытством посмотрела на меня.

— Миссис Кэнфилд, миссис Кэнфилд… знаешь, я бы ей сделала вот так, — она провела пальцем себе по горлу. Но потом поступил тревожный сигнал: она улыбнулась. — А кстати, сколько лет этой миссис Кэнфилд?

Я никогда не ошибался в интонациях ее голоса. На сей раз в нем слышалась хитрость, грязное подозрение. Я решил не отвечать сразу, ибо уже почувствовал подступ застарелой болезни — першение в горле. Но в конце концов все же ответил:

— Миссис Кэнфилд… на мой взгляд… ей лет семьдесят. Она уже… бабка… причем неоднократно. — Мой слабенький голос (я согласен, он действительно слабенький) сейчас звучал почти по-мальчишески, но это из-за першения в горле, с которым я ничего не мог поделать.

Но могла ли она знать, как першит у меня в сердце от ненависти к ней? Она никогда не догадывалась даже о моих более явных эмоциях; ей доставало ума Докопаться только до самых зачатков моих мыслей. Про себя она называла это моей «канализацией», ошибочно путая это с моим тайным интересом к нечистотам. Впрочем, она всегда представляла определенную опасность для моих тайных мыслей, хотя неизменно оставалась слепа в отношении тех фактов моей биографии, которые попросту бросались в глаза. И потому никогда не догадывалась, как сильно я ее ненавижу.

Она продолжала:

— Так что же? Для тебя нет слишком старых женщин, не так ли, Кролик? Я подмечала, какие взгляды ты бросаешь на знакомых мне бабушек.

— Рита, прошу тебя…

— Ха!

Она отвалилась от стола. Мне-всегда было нелегко скрыть свое отвращение по поводу этой в высшей степени неженственной манеры поведения за столом — когда она буквально отваливается от него, издавая немыслимые звуки визжащим под ней стулом. Впрочем, ее манеры не всегда были такими, столь подчеркнуто резкими. Мне даже вспомнилось, сколь женственна она была в годы своей безмятежной юности. Что же так изменило ее? Что превратило ее в женщино-мужчину?

— Кофе, — проговорила она и приложила к губам два пальца, явно готовясь громко рыгнуть.

— Все готово.

Я поднялся из-за стола и побрел на кухню.

Я умышленно привел этот разговор за обеденным столом, чтобы вы представили, какого усилия воли мне стоило сдержаться и не убить ее в тот же вечер. Она заслуживала того, чтобы умереть сразу на месте, вы согласны? Что ж, в таком случае вы более импульсивны, нежели я. Как я уже упоминал, я человек достаточно педантичный, так что убивать ее в тот вечер не стал. Признаю, такое желание у меня возникало. Две синие чашки на двух синих блюдцах словно поджидали меня. Я наполнил их дымящимся кофе. На верхней полке кухонного шкафа, в потайном месте покоилась пробирка… мне стоило лишь дотянуться до нее. Но я стряхнул с себя это оцепенение и лишь сжал зубы. Благоразумие… благоразумие! Я решил не нарушать своих планов подобными безрассудными выходками, а потому предложил ей совершенно неотравленный, крепкий, горячий, дымящийся кофе. Она выпила его, осталась довольна и снова углубилась в газету. И лишь утром следующего дня я решил приступить к осуществлению своего плана.