Неугомонная мумия - Питерс Элизабет - Страница 10

– Где ты его нашел? – спросила я по-английски.

– В той комнате, за занавеской. – Рамсес опустился прямо на землю, скрестив ноги на восточный манер, и погладил кошку. Та ласково мяукнула. – Я искал Бастет. Ты ведь сама сказала, чтобы я не отпускал ее.

От двери лавки донеслось страдальческое кряхтение. С немалым трудом поднявшись на ноги, Абдель с непритворным ужасом уставился на кошку в сверкающем фальшивыми драгоценностями ошейнике. Пухлая рука быстро описала в воздухе витиеватый зигзаг – старинное заклинание против сглаза и сил тьмы.

– Я не знаю, что это за папирус! – простонал толстяк, переводя дыхание. – Никогда его прежде не видел.

Я вгляделась в находку Рамсеса. Папирус был явно оторван от большого манускрипта. Грубый прямоугольник с неровными краями, потемневший от времени, но в прекрасном состоянии. Обычно древние папирусы выглядят плачевно, едва не рассыпаясь в руках. Этот же, как ни странно, казался довольно прочным, да и письмена проступали ясно и четко. Я не сдержала возгласа удивления:

– Странно... это же греческие буквы!

– Я же говорил, – пролепетал Абдель. – Вы спрашивали про египетские папирусы, госпожа моя несравненная...

– А я думаю, это написано на коптском языке, – возразил Рамсес. – Значит, папирус египетский!

– Гм... возможно, ты и прав, – согласилась я, разглядывая знаки. – Что ж, я покупаю этот папирус, дорогой Абдель. Сколько?

Торговец как-то странно дернул рукой:

– Ничего мне не надо... Но я вас предупреждаю, госпожа...

– Вы мне угрожаете, Абдель?

– Упаси Аллах! – На этот раз голос старого мошенника звучал совершенно искренне.

Лавочник нервно глянул на кошку, потом на Рамсеса, который созерцал его немигающим взглядом, и, наконец, посмотрел на меня. Я прекрасно понимала, что за моей спиной маячит тень страшного и ужасного Эмерсона, которого египтяне боятся пуще огня. Отец Проклятий, как называли его бедные люди, мог нагнать страха на кого угодно, а уж на трусливого толстяка и подавно. Абдель судорожно сглотнул и залепетал:

– Я не угрожаю, госпожа моя, нет-нет, я просто предупреждаю. Отдайте мне папирус. Если вы вернете его, с вами ничего не будет, клянусь Аллахом!

Как сказал бы Эмерсон, это был весьма сомнительный метод запугать меня. Точнее, Эмерсон наверняка бы помянул быка и красную тряпку. Я аккуратно уложила папирус в сумку.

– Благодарю за предупреждение, Абдель. А теперь выслушайте мое. Если обладание этим обрывком представляет опасность для меня, то оно опасно и для вас. Подозреваю, что вас, дружище, неприятности накрыли с головой и даже с тюрбаном. Вам нужна помощь? Скажите правду. Мы с Эмерсоном вас защитим – слово англичанки!

Абдель колебался. Внезапно Бастет встала на задние лапы и прижалась к Рамсесу. Она была чем-то обеспокоена, но лавочник разволновался еще сильнее. С суеверным страхом взирая на моего сына и кошку, он прошептал едва слышно:

– Это воля Аллаха... Приходите сегодня ночью вместе с Эмерсоном, когда муэдзин пропоет в полночь с минарета.

Больше он ничего не сказал. Уходя, я оглянулась через плечо и увидела, что Абдель все еще сидит на каменной скамейке, словно огромная золотая статуя, охраняющая вход в лавку. Его выпученные глаза невидяще уставились в пространство.

Рамсес дернул меня за руку:

– Мама, а этот толстый человек лгал, да?

– О чем, мой мальчик? – рассеянно спросила я.

– Обо всем, мама.

– Думаю, действительно лгал, Рамсес.

5

Мне не терпелось поведать Эмерсону, что теперь у нас есть шанс разоблачить шайку грабителей, промышляющую древностями. Но когда мы с Рамсесом и Бастет добрались до гостиницы, я с удивлением обнаружила, что ненаглядного супруга там еще нет. Эмерсон не настолько любил де Моргана, чтобы любезничать с ним полдня. Правда, в Каире у нас было немало друзей, возможно, он заглянул к кому-нибудь в гости и потерял счет времени.

Проведав Джона и убедившись, что он спит сном младенца, я распорядилась принести воды. Рамсеса следовало вымыть. При нормальных обстоятельствах нашего сына приходилось драить мылом и щеткой по три-четыре раза на дню, а уж сейчас... Базарная пыль, смешавшись с медом, оставила на чумазой физиономии причудливые разводы. Рамсес послушно удалился за плетеную ширму, где скрывались принадлежности для омовения. Какое-то время он плескался молча, а затем принялся напевать. Эту весьма досадную привычку сын усвоил, пока жил у дяди с теткой. Подобно своему отцу, Рамсес начисто лишен слуха. Монотонное и назойливое жужжание родного чада – тяжелое испытание для материнских чувств, а сейчас оно к тому же приобрело восточный колорит – в своих завываниях Рамсес подражал каирским бродячим певцам.

Внезапно песнопения были заглушены отдаленным, но весьма отчетливым рокотом. Шум становился все громче, явно приближаясь к нашим дверям. Из-за ширмы высунулась голова Рамсеса. Бастет быстро юркнула под кровать. Я приосанилась и сложила руки на коленях...

Дверь вздрогнула от удара, заходила ходуном и наконец с грохотом распахнулась. С потолка посыпалась штукатурка.

На пороге стоял Эмерсон. Лицо его было багрово, вены на лбу выпирали, словно канаты, с губ рвался звериный рык. Рык перерос в рев, а рев сложился в слова, весьма неприличные арабские слова.

Я инстинктивно зажала уши и мотнула головой в сторону Рамсеса, который с восторгом внимал «разговорной» арабской речи.

Выпученные глаза Эмерсона остановились на зачарованном лице сына. Усилием воли он умерил свой гнев и замолчал. Правда, в порядке утешения изо всех сил пнул бедную дверь. Ручеек штукатурки превратился в водопад, и на полу образовался небольшой могильный холмик. Эмерсон глубоко вздохнул, и я с тревогой посмотрела на пуговицы его рубашки: не хватало только провести вечер с иголкой в руках. Но на сей раз обошлось, пуговицы уцелели. Что ж, и на том спасибо.

– Э-э... – заговорил Эмерсон, и речь его отличалась редкой выразительностью, – гм-м... Кхааа! Здравствуй, мой мальчик. Амелия. Приятно провела утро?

– Оставь в покое дежурные любезности! – сурово ответствовала я. – Выкладывай, Эмерсон, пока тебя не разорвало. Только, если можно, литературным языком.

– Нельзя! – заорал мои дорогой супруг. – Как обойтись без доброй порции отборных ругательств, рассказывая об этом мерзавце, об этом олухе царя небесного, об этом... де Моргане!

– Он отказался выдать лицензию на раскопки в Дахшуре?

Эмерсон пнул стул, и тот весело порхнул к противоположной стене. Рамсес проводил стул восторженным взглядом. Из-под кровати высунулась кошачья морда и тут же исчезла.

– Он сам пожелал копать в Дахшуре! Этот посланник ада имел наглость заявить, что я слишком поздно обратился за разрешением.

Я открыла рот, но не успела издать ни звука. Эмерсон прожег меня яростным взглядом:

– Пибоди, если ты опять собираешься сказать, что предупреждала меня, я... я... разнесу кровать в щепки!

– Хорошо, – смиренно согласилась я, – если тебе от этого полегчает, можешь изрубить хоть всю мебель. Но нечего возводить на меня поклеп. Ты прекрасно знаешь, что я никогда, ни единого разочка ничего подобного не говорила!

– Никогда?! – Казалось, Эмерсона сейчас хватит удар.

– Никогда?! – писклявым эхом отозвался Рамсес. – Мамочка, а сегодня утром? А вчера в поезде? И позавчера, когда папа забыл...

– Рамсес! – Эмерсон послал отпрыску укоризненно-нежный взгляд. – Зачем обвинять мамочку в смертных грехах и поносить последними словами? Извинись немедленно.

– Прими мои извинения, мамочка, – безропотно подчинился Рамсес. – Я не хотел тебя обидеть. Кроме того, ты была шовершенно права, когда шказала папе...

– Достаточно, Рамсес, достаточно!.. И прекрати шепелявить!

Последовавшее молчание напоминало затишье после бури, когда листва безвольно повисает в неподвижном воздухе, а природа словно переводит дух. Эмерсон без сил опустился на кровать и вытер вспотевший лоб. Его лицо постепенно приобрело нормальный оттенок, губы дрогнули в улыбке.