Александр Суворов - Григорьев Сергей Тимофеевич - Страница 53

Во дворце Суворову пришлось отогреваться в покоях любимца Екатерины, Платона Зубова. Суворов не преминул отметить для себя, что Зубов встретил его не в парадной, а в обыкновенной форме.

– Ничего, ничего! – бормотал Суворов. – Мы тут ведь все свои. Тут у нас все свое. Ну-ка, свояк, – обратился он к Платону Зубову, – веди к государыне!

На сей раз Екатерина II встретила Суворова очень ласково и для проживания предоставила фельдмаршалу Таврический дворец. Отправившись туда в придворной карете, Суворов не узнал тех мест, где почти полвека назад среди сумрачных елей стоял дом его дяди, Александра Ивановича. Все здесь перестроилось по-новому. Лес свели, мест нельзя узнать, да и дяди давно нет в живых. Приехав во дворец, фельдмаршал со свитой вступил через сени в ротонду – круглый зал с чудесно расписанным сводом. Важный дворецкий, старый слуга Потёмкина, и камер-лакеи в красных с золотым нарядах встретили Суворова поклонами. Из ротонды он в сопровождении Прохора и свиты генералов проследовал в огромный овальный Екатерининский зал дворца, сумрачный, освещенный окнами только с торцов, полукругами выходящих в сад. Здесь когда-то Потёмкин справлял свой последний праздник как герой Измаила.

Суворов отпустил свиту, прошел пустой зал из конца в конец, топая и считая шаги. За ним, отступив на несколько шагов, маршировал Дубасов с синим плащом фельдмаршала, переброшенным через левую руку. Двойные их шаги отдавались под сводом гулом… Суворов остановился. Камер-лакеи распахнули перед ним двери в зимний сад дворца. Из дверей пахнуло сырой прохладой склепа и прелым ароматом оранжерейных цветов. В неподвижном воздухе сада высились раскидистые латании, финиковые пальмы, бананы с бледными разорванными листьями. Строгие греческие колонны подпирали плоский потолок, усеянный, как в бане, крупными каплями. На одной из колонн, видимо недавно, обвалилась штукатурка, и зияющая рана открыла, что тело колонн не из камня, а из схваченных железными обручами сосновых свай: дворец сооружался с поспешностью театральной декорации.

– Изрядный гроб! – пробормотал Суворов.

Федьмаршала провели в приготовленную для него спальную. В углу высился ворох сена, покрытый простыней. На полу стояли серебряные тазы и огромная яшмовая[182] чаша – произведение уральских гранильщиков – с невской водой. В углу пылал камин. Зная вкусы постояльца, позаботились ему угодить.

Суворов опустился в кресло и закрыл глаза. Около него остались только Дубасов и дворецкий. Два лакея вытянулись у дверей. Суворов открыл глаза и тихо сказал:

– Квасу!

На лице дворецкого исчезло выражение каменного равнодушия. Губы его задрожали. Он метнулся к двери, вернулся и застыл.

– Квасу! – громко повторил Суворов.

– Ну чего ты стал как пень! – прикрикнул на дворецкого Дубасов. – Если вы для людей не варили, так вели сбегать в Преображенский полк, принести артельного квасу… Далеко, что ли?

Дворецкий низко поклонился и выбежал из спальной. Лакеи вышли за ним и беззвучно затворили дверь.

– Будет квас?

– А то нет? – ответил Дубасов. – Ну и живут! Экое вертикультянство нагорожено, а квасу нет!..

Вскоре два лакея внесли на подносе полное ведро с пенистым солдатским квасом и два высоких стакана, и дворецкий налил в них из ведра квасу.

Суворов разделся и уселся в яшмовую чашу с ногами, расплескивая воду на паркет. Дубасов начал лить ему на плечи из ковша ледяную воду. Суворов выпил еще квасу и лег на сено. Дубасов накрыл его простыней и синим плащом.

– Ну, фельдмаршал, спи спокойно!.. А ты со мной ступай, – обратился Дубасов к дворецкому. – Наверное, для нас с тобой и кроме квасу что найдется?

– Как не найтись, найдется! Для вас все найдется, ваше… благородие!

На следующее утро в Таврический дворец начали съезжаться разные персоны для представления фельдмаршалу. Одним из первых явился Платон Зубов, на этот раз в полном блеске гвардейского мундира. Суворов, узнав о приезде, поспешно разделся и встретил Зубова в дверях спальной в одном белье – в отместку за вчерашнее невнимание. Зубов обиделся и уехал. Остальных гостей Суворов не принял, сделав исключение только для Державина.

– Так-то! Так-то, сударь! – говорил он, одеваясь в присутствии Державина. – Они хотят, чтобы я таскал для них каштаны из огня! Для кого? Довольно я таскал их для Потёмкина!.. А эти мальчишки Зубовы, которые хотят всем управлять!..

– Государыня больна, – ответил Державин. – Вы обратили, граф, внимание – она приняла вас в плисовых сапогах. У нее пухнут ноги.

– А цесаревич? Что он? – быстро спросил Суворов.

– Да все так же, Александр Васильевич, в своем унылом замке. Своя маленькая гвардия. Свой двор. То мрачен, то весел. Сейчас ласков – сейчас сердит… То играет, как мальчик, в ростопчинскую игрушку, то муштрует свое войско…

– Что еще за игрушка? Не слыхал.

– Презабавная история, граф! В бытность свою в Берлине Федор Васильевич Ростопчин обыграл в картишки одного прусского майора. Играли крупно. Тому нечем платить. Позвал майор Ростопчина к себе в дом и показывает чудесную коллекцию оружия и среди нее – стол с игрушечным войском. Покрутишь ручку – солдаты маршируют, вздваивают ряды, заходят плечом, – словом, делают все не хуже, чем живые у короля на потсдамском разводе. «Платить вам, сударь, мне нечем, – сказал майор Ростопчину, – возьмите мою коллекцию, я ее собирал всю жизнь». Ростопчин согласился, все забрал. Вернулся в Россию, домой, расставил, созвал друзей. Все дивятся.

Почитай, вся гвардия у Ростопчина перебывала. Дошло до его высочества. Он попросил показать и ему чудесную игрушку. Конечно, Ростопчин с радостью согласился. Цесаревич приехал. Смотрит, глаза горят. «Откуда же это?» Федор Васильевич, потупив долу очи, говорит: «Я собирал эту коллекцию всю жизнь. А игрушка сделана по моему чертежу в Берлине». – «Не продашь ли мне?» – «Ваше высочество, позвольте мне ее вам поднести в подарок! Я это давно хотел сделать, но не смел!» Его высочество обнял Ростопчина со слезами радости. И теперь, на горе себе, Федор Васильевич слывет в Гатчине за первого знатока прусского военного искусства. Ему, говорят, поручено составлять проект нового военного устава. Что-то будет?

– Мне должно видеть Павла Петровича! – сказал Суворов.

– Едва ли это будет приятно ее величеству, – заметил Державин. – И Зубовы…

– Вздор, сударь! Я лучше знаю государыню, чем вы… А Зубовы… – Суворов помолчал и презрительно махнул рукой.

Державин умолк.

Цесаревич Павел Петрович предупредил намерение Александра Васильевича: в Таврический дворец явился верхом гатчинский офицер с письмом, в котором Павел приглашал Суворова в Гатчину.

Суворов, прочитав письмо, тут же приказал оседлать коня. Гатчинец удивился поспешности сборов: выехав немедленно, они поспеют в Гатчину только к ночи; но возражать посланец Павла не осмелился. Фельдмаршал обрядился в «потёмкинский» мундир из солдатского сукна, надев на шею только один любимый Павлом орден Святой Анны. Накинув поверх мундира синий плащ, Суворов вскочил на коня. Гатчинскому офицеру заседлали вместо его усталого коня другого.

Суворов, не спрашивая спутника, как ехать, выбрал самый короткий путь – по лесовозным дорогам, минуя Загородную перспективу.

В сумерки они достигли Гатчины. Среди темного елового бора, на поляне, взору Суворова предстал в снегах мрачный замок с башнями по углам. На фоне пламенного январского заката дворец Павла, серый днем, теперь казался совершенно черным. Окруженный рвом и валом, с пушками и часовыми на мосту, замок являлся прямым контрастом веселому и светлому, беспечно раскинутому Таврическому дворцу.

У рогатки на мосту офицер сказал пароль. Рогатка сдвинулась. Под копытами коней застучал настил моста. Часовой у гауптвахты ударил в колокол. Из караульни проворно выбежали солдаты в прусской форме, выстроились и сделали все, как один, на караул. Отворились стрельчатые ворота. Суворов с офицером въехал во внутренний двор замка, замощенный квадратами путиловского камня, очищенными от снега. Рейткнехт[183] принял коней. Спутник ввел Суворова через небольшую одностворчатую, окованную железом дверь в мрачные сени. Появился какой-то человек в гражданском платье, молча поклонился и исчез. Через минуту тот же человек появился снова и пригласил Суворова в приемную, куда сейчас изволит пожаловать его высочество.