Русский угол Оклахомы - Питерс Джефф - Страница 10

— Да…

Я услышал легкий треск. Это лезвие ножа скользнуло по вздувшейся коже, и она расступилась под ним. Гнилостная вонь разлилась в воздухе.

— А правда, что в Техасе от жары на скотине шерсть тлеет?

— Да…

Старик приложил к раскрывшейся ране свою ножовку, и я отвернулся, покрепче прижав руку к табурету. Несколько коротких движений — и кисть со стуком отвалилась на пол.

Парень заскулил, но тут в барак вошел Питер, держа перед собой клещи с пылающим малиновым клином. Старик бесцеремонно столкнул меня с табурета и согнул обрезанную руку в локте, а Питер сноровисто приложил клин к срезу, из которого хлестала тонкими струйками кровь. Рана зашипела, парень пронзительно вскрикнул и сразу затих.

— Держи ее так, — скомандовал старик, и я встал на колени перед табуретом, на который опиралась локтем рука парня. Рана дымилась прямо у меня перед носом.

Старик ловко обмотал культю длинной белоснежной тряпкой и бережно уложил руку на грудь раненого Тот дышал прерывисто и часто, и его закрытые глаза напряженно жмурились.

— Поздно он нас позвал, — покачал головой старик. — Чего ждал? Вот и остался без руки. Ну да ничего, выкарабкается как-нибудь. Что у него там было?

Питер присел на корточки над отрубленной кистью в луже крови и перевернул ее остывающим клином, с любопытством разглядывая рану.

— Пуля. Прошила ладонь почти насквозь, под углом. Зашла снаружи, застряла в мякоти у запястья. Его счастье, что пуля маленькая.

— Маленькие пули тоже убивают, — сказал старик, укладывая в сумку свой нож. — Но мальчишку, похоже, хотели только ранить. Кто-то хотел его просто напугать.

— Или выбить ружье у него из рук, — сказал я. — Ему дали шанс.

Глава 3. ПУТЕШЕСТВИЕ В МЕРТВУЮ ДОЛИНУ

Противник стрелял в него из винтовки, даже не надеясь попасть, — парень держал приклад у пояса, и нажал на спуск, не целясь. Крис выстрелил одновременно с ним. Он хотел его обезоружить, и это ему удалось. Винчестер упал на песок, а парень схватился за руку. Но за миг до этого Крис почувствовал, что его словно кто-то сзади дернул за рубашку. Гром выстрелов пришел позже, и еще позже он ощутил режущую боль в боку и спине.

Винн выстрелил рядом с ним, и противники упали на песок, прячась за своими бычками. Крис круто развернул кобылу, чтобы одним прыжком выскочить из сухого русла. И с каждым ударом копыт о землю под ребрами у него вспыхивала мучительная, острая боль. Вскоре вспышки слились в одно пламя, и оно расширялось в боку, и каждый вздох давался с трудом.

Он перетянул рану длинным шарфом, оперся на две скатки сзади, и боль под лопаткой немного затихла. Но теперь он перестал замечать свои ноги, словно потерял их. Он не чувствовал привычных толчков снизу. Он просто летел, оторвавшись от седла, и время от времени поднимался так высоко, что видел внизу под собой свою белую кобылу, скакавшую рядом с мерином Винна, видел пятнистую шляпу приятеля и его коричневую рубашку, потемневшую между лопаток. Ему стоило больших трудов вернуться в тряское седло и сквозь зубы отвечать на встревоженные вопросы Винна.

Когда он снова ненадолго очнулся, кобыла бесшумно плыла среди волнистого тумана, и где-то рядом шумело море.

— Вот я и дома, подумал Крис и провалился в звенящую черноту.

Голос отца раздавался где-то рядом:

«Ну, сынок, где ж тебя так угораздило… Осторожней надо быть, осторожней, не шататься где попало… Смотри, кусок рубашки внутри оказался. Вытащим, все вытащим, все до последней ниточки, нам тут грязи не нужно… А косточка-то целая, без осколков, только надломилась… Это мы склеим, срастется все, будет крепче, чем было…»

Материнская прохладная ладонь лежала на его лбу.

«Перекупался ты вчера, Кирюша, весь день в воде плескался, а вода ледяная… А кишки не пробило? А легкое? Ты легкие корзинки бери, которые поменьше, тяжелые пускай взрослые таскают…»

Его босые пятки стучат по скользким доскам причала, а тяжеленная корзина с рыбой рвется из пальцев, но он сжимает кулаки изо всех сил, он донесет эту корзину до телеги, а там уже грузчики ее подхватят… Ему тринадцать лет, его зовут Кирюшкой Беловым, и он здесь, на причале, самый младший, и грузчики в насмешку зовут его: «Эй, Кирила Петрович, не спи на ходу, а то замерзнешь!». Он тут меньше всех, но корзины таскает наравне со всеми. Смешная ты, мама. Где же ты видела легкие корзины?

— Лей сюда, — говорит отец, — лей, не жалей, ему не больно. Придави здесь. Тут подтянем, тут зашьем, а тут само зарастет…

Больно, больно! Крис закусил губу, чтобы сдержать стон. Он лежал лицом вниз в жесткой постели, и подушка под ним пахла свежим сеном. Больно… Все закружилось перед ним и внутри него, и он, кружась, полетел внутрь сверкающей воронки… Он летел быстро, быстрее боли, и она отстала, и только иногда догоняла его, чтобы хлестнуть сзади по спине…

Он упал на грязную палубу и покатился по ней, уворачиваясь от ударов матросского ботинка. Вдруг он оказался в трюме, здесь было темно, а за стенкой ритмично стучала машина, словно огромный железный барабан… Крис осторожно открыл глаза. Почему-то ему казалось, что боль обязательно вернется, как только он раскроет глаза. Но боли не было. И трюма уже не было. Это было давно, очень давно — причал в Одессе, трюм эмигрантского парохода, Нью-Йорк, портовые трущобы, пустой вагон, который унес его на Запад…

Он открыл глаза и увидел огонь. Яркое, почти белое пламя плясало в черноте, освещая незнакомые лица. Лица кружились вокруг него, и огонь тоже поплыл в сторону. Крис попытался повернуть голову, чтобы не терять огонь из вида, но голова его не слушалась, а вместо огня перед ним вырос огромный, невиданный цветок — белый тюльпан с махровыми лепестками, и по этим прозрачным толстым лепесткам змеились жилы, по которым пульсировала кровь, то желтая, то красная, то желтая, то красная. А машина продолжала гулко стучать где-то рядом… И кто-то сказал по-английски:

— Пей.

Горячее, вязкое варево заполнило рот, обожгло глотку, растеклось где-то в груди, и Крис выдохнул синее пламя.

— Еще пей.

Это была вода, твердая и хрустящая на зубах, он жевал ее и почему-то боялся проглотить. Он боялся, что все кончится, как только он проглотит эту хрустящую воду, а ему не хотелось, чтобы это кончалось, ему хотелось и дальше разглядывать этот букет огромных прозрачных тюльпанов, которые разрастались вокруг, вытесняя черноту… Вдруг тюльпаны одним неуловимым движением срослись в прозрачную башню головокружительной высоты. Ее сверкающая остроконечная макушка упиралась в медленно плывущие зеленые облака, а в просветах между ними желтело и поблескивало вогнутое латунное небо… Винтовая лестница спиралью обвивала башню, и по узким высоким ступеням взбиралась все выше и выше маленькая фигурка, то исчезая за круглым боком башни, то показываясь вновь, но уже выше. Крис понял, что это он сам поднимается на башню. Он оставался здесь, в темной комнате, перед пляшущим огнем. И в то же самое время он был там, на высоте, наполненной ветром, который пытался сбросить его со скользких ступеней, и Крису приходилось прижиматься всем телом к выпуклой стенке, и цепляться пальцами за щели между кирпичами. И каждая ступень, которая оставалась позади, сразу осыпалась, и ее обломки летели вниз, кувыркаясь и отскакивая от стенки. Это дни моей жизни, понял Крис. Что остается за моей спиной? Ничего. А впереди только враждебное небо…

Кто-то потеребил его за плечо, и он вздрогнул, открывая глаза. Но рядом никого не было.

Крис приподнял голову и огляделся. Бревенчатые стены и потолок, в узком окошке зеленеет склон горы. У окна на стене висит чужое ружье.

Детский голос произнес где-то рядом:

— Ой! Он проснулся!

Скрипнула, а потом хлопнула дверь, и босые пятки простучали по крыльцу и деревянным ступеням.

Он привстал в постели. На нем была чужая белая просторная рубаха и такие же штаны из домотканого, грубого полотна. Его белье, рубашка и джинсы были сложены рядом на табурете, тут же стояли его сапоги. Не переодеваясь, он встал босыми ногами на приятный, гладко выскобленный дощатый пол и подошел к двери.