Приключения Семена Поташова, молодого помора из Нюхотской волостки - Писарев Сергей Сергеевич - Страница 7

Гришка Гореликов ушел, кланяясь, и в разговор вступила Евпраксея. К ней приходили раскольники, и она всегда обо всем знала.

Евпраксея рассказала, что из Соловецкого монастыря убежал старец Пахомий.

— Разбил оковы, спустился со стены и уплыл во время бури в карбасе, — объяснила она. Терентия Поташова это неприятно поразило: старец Пахомий проповедовал самосожжение, и, когда его упрятали в монастырь, «лучший промышленник» в душе остался доволен: не станет старец больше смущать людей.

Бежать старцу помог, рассказывала Евпраксея, монастырский приказчик из Сумского Острога. Он давно уже тайно предался расколу. Оба теперь скрываются неподалеку от Волостки, выжидая, когда Денисовы пустят в Выгорецкую обитель. С ними Коротконогий, тот самый раскольник, с выдранными ноздрями и без языка, что бежал, когда его гнали на каторгу в Сибирь.

Терентий Поташов снова всполошился: с сумским приказчиком он вел торговые дела. Он всегда удивлялся, почему тот ему никогда не перечил, даже если дело шло в убыток монастырю. «Что же ты мне раньше не сказала, что он раскольник!» — попрекнул он сестру. Но Евпраксея сама этого не знала.

Затем Евпраксея; заговорила про царя Петра, который «вконец предался чужеземцам». Царь приказал носить «кургузое немецкое платье», стрижет боярам бороды, сам казнит преступников, а деньги переплавил, отчего деньги стали фальшивыми; к тому же царь «тянет дьявольское табачное зелье, от святых отцов проклятое», в пост ест скоромное...

Терентий Поташов всерьез забеспокоился: он знал, что бывает за подобные разговоры... Кликнет кто-либо на Евпраксею государево «слово и дело», — станут ее стегать плетьми, язык вырвут и сошлют в далекую Сибирь, а с ней и тех, кто слышал ее воровские слова, да вовремя не донес.

Но Евпраксея не унималась; лицо ее от возбуждения пошло красными пятнами. Она сказала, что на Москве объявился книгописец Григорий Талицкий, который «указывал в своих тетрадках, что царь Петр — антихрист. Талицкого пытали, а он все на своем: Петр — антихрист»[17]...

— Да погоди ты, беду на всех накличешь! — пытался урезонить ее брат.

— Чего годить-то! — разошлась раскольничья начетница. — У царя ведь ноги-то коровьи, а щеки бритые, что у кота... Царь мечется, будто бешеная собака, да головой все вертит!..

— Да замолчи ты, наконец-то! — крикнул перепуганный Терентий Поташов. — Про кого говоришь: про царя ведь!..

— Нет у нас царя! — завопила в ответ Евпраксея. — Царя чужеземцы подменили!.. Царь своих людей казнит, а чужеземцев жалует!.. Какой же это царь? На Москве скоро начнется большое смятение: свейский король явится, настоящего царя вернет, что сейчас в Стекольне скрывается![18]

Терентий Поташов едва не задохнулся. Пока младшая сестра снова бегала за квасом, Евпраксея продолжала честить «царя-антихриста».

В это время к дому на острове подошли, ведя под уздцы лошадей, трое в военных мундирах. Двое были солдатами, третий — в чине сержанта.

Солдаты остались с лошадьми, а сержант, легко отворив наружную дверь, вошел в дом. Наверху бабий голос что-то выкрикивал, — что именно, сержант не разобрал.

Тяжелые шаги поднимающегося по лестнице человека разнеслись по всему дому. Евпраксея осеклась на полуслове, а Терентий Поташов в страхе обернулся к двери. Шаги загремели на верхней площадке.

Дверь распахнулась. Нагнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку, через порог перешагнул приехавший. Он не снял внизу высоких сапог с ботфортами, забрызганных грязью. Хозяин смотрел на него, выпучив глаза, затем, собравшись с духом, выговорил:

— Кто таков будешь, сударь?

Вошедший оглядел всех, улыбнулся и с достоинством ответил:

— Преображенского полка сержант, Михаил Щепотьев.

Придя в себя, Терентий Поташов проговорил:

— Откуда и по какому делу прибыл, сударь, в Волостку?

Сержант снова улыбнулся и, несколько помедлив, ответил:

— Прибыл из Москвы, по указу государя Петра Алексеевича.

И, как бы в подтверждение своих слов, вынул из-за обшлага мундира вчетверо сложенную бумагу. Но бумагу эту он не развернул, а помахал ею в воздухе и, продолжая улыбаться, спрятал за обшлаг.

О причинах своего прибытия в Волостку Михаил Щепотьев никому не рассказывал; раскольники опасались, что петровские солдаты разыскивают бежавшего из Соловецкого монастыря старца Пахомия. Поведение сержанта увеличило их опасения: обосновавшись в доме «лучшего промышленника», он сразу же поднялся за деревней на Красную гору, откуда долго смотрел через подзорную трубу во все стороны.

Щепотьева больше всего интересовало побережье. Линия берега шла с северо-запада на юго-восток. Река Нюхча впадала в море около Кильбас-острова. Один мелководный залив сменялся здесь другим, и все они обнажались во время отлива.

Стоя на вершине горы, Щепотьев вынул из-под мундира карту. Сверху на карте было изображено побережье Белого моря, внизу — Онежского озера. Прямая линия соединяла беломорскую Нюхчу с онежским Повенецким Рядком. Карту эту, вместе с подробными устными указаниями, дал сам царь, — он же провел на карте прямую линию.

На следующий день Щепотьев, в сопровождении солдата, спускался вниз по реке. В карбасе находилось несколько девушек, взятых чтобы грести. За рулевым веслом сидел Гришка Гореликов, приставленный к сержанту Терентием Поташовым. Гришка должен был показывать: сержанту окрестности Волостки, а вместе с тем выведать, зачем прибыл сержант.

В одной из девушек Щепотьев узнал Дарью, которую уберег от насмешек разгулявшихся парней. Сержант улыбнулся, а Дарья, смутившись, опустила глаза. Щепотьев был теперь побритым, и одежда его не носила больше следов дорожной грязи. Время от времени он посматривал на Дарью — девушка ему нравилась.

Перед впадением в море река описывала дугу. Ветер дул сперва в лоб, затем сбоку, наконец с кормы; подняли парус, и карбас понесло вместе с отливной водой. Освободившись от весел, девушки завели песню. Пели они тихо, смущаясь посторонних.

Из прибрежной травы поднимались с кряканьем утки. Щепотьев хватался за пистолет, но не стрелял, — попасть пулей в летящую птицу было трудно.

Выйдя из устья, Гришка повернул нос карбаса на северо-запад, в сторону Варде-горы. Плыть пришлось долго. У Варде-горы путь преградила далеко вдававшаяся в море каменистая гряда — Сельдяная корга. Шел отлив, и камни быстро вырастали из плескавшейся вокруг них воды. Гришка провел карбас по узкому проходу; кто этого прохода не знал или опасался, должен был огибать коргу открытым морем.

За Сельдяной коргой увидели тюленей. Одни лежали на мелком месте, другие появлялись из воды подле самого карбаса. Гришка, все время тревожно поглядывавший на берег, вдруг сказал сержанту: «Убей морского зайца, привезем домой его кожу»...

Выхватив пистолет, сержант взвел курок и, почти не целясь, выстрелил. Ближайший тюлень нырнул, и вода в этом месте окрасилась кровью. Перезарядив пистолет, сержант убил второго зверя. Туши прибоем накатило на песчаный берег.

Высадились у камней, и Гришка повел Щепотьева на Варде-гору. Склон, сходивший к воде, был пологим, с гладко отполированными скалами. Выше росли мелкие сосны, каким-то чудом цеплявшиеся корнями за трещины.

На вершине был сложен из мелких камней гурий, с воткнутым в него шестом. Гришка объяснил, что этим знаком руководствуются те, кто плывут «береговым руслом». Сверху Щепотьев увидел, что между устьем реки, откуда они приплыли, и Варде-горой, там, где недавно свободно прошел их карбас, теперь на несколько верст в море обнажилась отмель, — отлив был в разгаре.

Еще Щепотьев увидел, что параллельно берегу проходит вторая корга. Таким образом, против Варде-горы раскидывался огражденный с трех сторон глубокий залив; для судов он был доступен с северо-запада, где находились мелкие острова.