Полведра студёной крови. (СИ) - Хватов Вячеслав Вячеславович - Страница 36

Ткач сглотнул и замолчал.

— Ты нашёл его?

— Да. Этот недомерок… Он оказался большой воровской шишкой. А такие не прощают унижения.

— И что ты сделал?

— Выследил гада. Потратил на это месяц, каждый день которого мечтал, как разделаюсь с мразью. Дождался удобного случая. Оглушил, отвёз в лес, привязал к дереву, облил керосином и поджог. Но глядя, как он горит, я не почувствовал никакого облегчения. Ничего не изменилось. Ты прав. Мечты куда лучше реальности.

Рассвет в середине ноября тут наступает в половине десятого, к этому времени мы с Ткачем уже проснулись, успели позавтракать, два раза сцепиться по поводу грядущего жертвоприношения и устать ждать пройдоху Отеваха. Наконец, внизу скрипнули половицы, и раздался зычный возглас хозяина. Вчера он не казался таким бодрецом, а сегодня так и скачет вокруг. Никак предчувствие золота и крови старика возбудило?

Капище представляло из себя площадку, укрытую с трех сторон камнями от ветра и любопытных взглядов. Посреди нее на небольшом возвышении стоял каменный уродец, из живота которого выглядывал еще один поменьше, а из живота того — третий. Как только мы приблизились, внутри истукана что-то завыло, а Отевах бухнулся на колени и затараторил на манси.

Я и не заметил, как в руках у него оказался бубен и колотушка.

Бух. Шаман закружил вприсядку вокруг уродливого идола. Бух. Из стариковского горла полилось странное гортанное пение. Через пять минут, когда я уже начал скучать, Отевах подскочил к Ткачу, и тот щедро отсыпал ему в чашку выданных мною накануне золотых монет. Я посмотрел на Алексея. Его оловянный взгляд застыл на истукане. Шаман подскочил ближе и полоснул костяным ножом Ткачу по кисти. Брызнула кровь. Отевах, не мешкая вымазал в ней ладонь и провел ею по губам и глазам истукана.

Бух. Шаман подскочил ко мне.

— Золото! Много золота!

— Погодь. Ты говорил, что все равно, чья кровь?

— Да, — Отевах в ужасе попятился от меня. — Нет! Золотая баба не простит тебя! Каленое лезвие перехватило старику яремную вену, и его кровь щедро окатила все каменное изваяние. Шаман завалился на снег, из его рта пошли розовые пузыри.

— Бог простит.

— Ты что? — пришедший в себя Ткач удивленно моргал глазами.

— Тебя сейчас порезали и обобрали, вот что, — я вывернул карманы у Отеваха. Там кроме монет лежал пакетик с каким-то белым порошком. — Он еще и вмазался, чтобы в раж войти.

— М-м-м… — Ткач взял у меня из руки один золотой и положил к подножию истукана. — Пусть будет.

— Алексей, ты неисправим.

— А вдруг он не успел что-то важное сделать?

— Что именно?

— Ну пошаманить как-то, чтобы нам проход был. Бабу эту золотую умаслить. Вон она как выла вначале, так и воет, — Ткач кивнул в сторону каменного истукана.

Я ухмыльнулся, взял горсть снега, подошел к идолу и заткнул дырку в его животе. Завывания сразу прекратились.

— Еще вопросы есть? Тогда пошли собираться. Часов через пять-шесть стемнеет уже, а у нас ездовые еще в дорогу не кормлены.

Глава 16

Когда выходишь один на один с коварным, не знающим сомнений и жалости противником, который не собирается прощать и малейшей ошибки, не собирается соблюдать какие-то сраные "законы чести", который обязательно добьет и поглумится над твоим бездыханным телом, ты, само собой, даже не задумаешься о том, чтобы просить пощады и не будешь рассчитывать на снисхождение с его стороны. Одновременно и сам готов перегрызть ему глотку, если заняты руки, выдавить ему глаза, если до другого не дотянуться, и при этом обманывать, изворачиваться, заходить сзади, бить исподтишка, заговаривать зубы перед тем, как нанести удар, душить спящего, толкать в пропасть незрячего и есть живьем голодного. Тайга — тот самый противник. Мы вступили на территорию, где никакие договоренности, условности, правила и законы не действовали. Разве что закон природы: жри сам или сожрут тебя. Поэтому ни о какой лыжной прогулке и речи быть не могло, хотя бежалось по зализанному ветром снегу довольно легко и к середине дня наша процессия выкатилась к огромному заброшенному комбинату, за которым высилась рукотворная гора из выработанной породы.

Еще издали я услышал странные ухающие звуки со стороны бетонного монстра, казавшегося мертвым и необитаемым. Будто гигантский дровосек раз за разом опускал свой топор, но в самый последний момент передумывал бить. С расстояния метров в двести к уханью прибавилось завывание ветра, год за годом подтачивающего стены исполинских цехов, похожие теперь на вставные челюсти, раскрошившиеся до такой степени, что из-под бетона выглядывала ржавая арматура. За темной коробкой здорового бункера и пристроившимся к нему транспортером с давно сгнившей лентой что-то мерцало слабым нездешним светом. Вокруг комбината все стало безликим и серым. В это время природа итак не балует яркими красками, но внезапно сгустившиеся сумерки не оставили даже намека на зелень в темнеющей за спиной стене из елей и пихт. Наши ездовые начали заметно нервничать.

Мы по широкой дуге обогнули этот памятник бесполезных людских усилий, от которого исходила волна леденящего душу страха, и припустили по почти заросшей мелкой осиной проселочной дороге в сторону поселка Попова-Останина. Еще до того как стемнело наша запыхавшаяся шестерка ездовых вкатила на единственную улочку этого селения, состоящего всего-то из семи домов и ныне пустующего магазинчика. Обитаемыми и вовсе оказались четыре хибары. Люди в поселке выглядели потерянными. С одной стороны они спокойно пошли на контакт, открывая двери своих жилищ после первого же стука и не впадая в истерику при упоминании о нашем маршруте, с другой — при разговоре отводили глаза и старались поскорее свалить обратно в свои норы. У меня сложилось впечатление, что живут они тут только потому, что кто-то просто не оставил им выбора, и очень боятся, разгневать этого "кого-то" неосторожным словом или взглядом.

По-правде говоря, мне особо и не до разговоров было, устал смертельно. Так что, уточнив у местных маршрут и выбрав под ночлег самый крепкий из пустующих домов, я отпустил Красавчика и запер во дворе ездовых. Хорошенько отоспавшись перед трудной дорогой, еще затемно наш табор отправился в путь. Двигались довольно споро по просеке, которая только и осталась от "бетонки", обозначенной на карте, покоящейся в моей голове. Ни на какой обед останавливаться не стали, стараясь пройти как можно больше в светлое время суток, когда еще не так холодно и спутники видят куда идут, а не тыкаются в ели как слепые котята.

Ненавижу холод. Самое лучшее, что может предпринять живое существо зимой — это впасть в спячку. Но я так не умею. Поэтому обычно на три месяца в году просто закупориваюсь в своей арзамасской берлоге и коротаю время за книгами под рюмочку-другую хорошего самогона, лишь изредка выбираясь в бордель да за съестным, если совсем уж осточертеет жрать свои припасы. Делами занимаюсь редко. Да и немного заказов зимой — мёртвый сезон. Мертвее не бывает. Я бы и сейчас не затевал всю эту лыжную канитель, кабы ни Ткач. Уж больно хороша возможность, чтобы упускать её. Ведь к весне мой заклятый товарищ вполне может оклематься и свалить, либо наоборот — отдать концы, замёрзнув спьяну под забором. Нет, всё правильно, тянуть было нельзя. Если идти, то сейчас. Но, сука, все эти правильные решения нихуя не согревают.

Пока шли, было ещё ничего, даже взопрел слегка, несмотря на не слишком тёплый плащ поверх лёгкого свитера. Но в первую же ночёвку на свежем воздухе я прочувствовал все прелести зимнего похода. Да какого там "зимнего"? Осень ведь на дворе! Что же будет, когда обратно пойдём?

Как стемнело, поднялся ветер. До того обжигающий, что пришлось заматывать лицо шарфом, чтобы не заработать обморожения. В темный лес с санями не углубишься особо, а редкие деревца от порывов не спасают.

Ночевка в лесу, когда холод начинает медленно подбираться снизу сквозь многие слои одежды к твоему уставшему от долгого дневного перехода телу, даже несмотря на подстилку из пышных еловых лап и хорошо протопленную палатку — не самая приятная в этой жизни вещь. И спирт тут никак не в помощь, а скорее наоборот. На короткое время он, конечно, согревает, но скоро становится просто лишней жидкостью, просящейся наружу и охлаждающей изнутри и без того остывающий организм. Ой бля, никогда ещё не ждал наступления утра с таким нетерпением. Трижды проклятая палатка, так легко собиравшаяся в лавке, оказалась невообразимой хуетой в тайге. Она перекашивалась, в ней дуло, труба сраной ткачёвской печки не пролезала в предусмотренную для неё дыру, а сама буржуйка на сырых дровах чадила так, что мы едва не угорели.