Диккенс - Пирсон Хескет - Страница 58

Мораль «Истории» можно выразить словами, которые Диккенс еще в «Барнеби Радже» вложил в уста Хэрдейля: «Пусть никто ни на шаг не сойдет с честного пути под тем благовидным предлогом, что это оправдывается благородной целью. Любой прекрасной цели можно добиться честными средствами. А если нельзя, то цель эта плоха». Вот только проповедует он эту мораль слишком уж горячо: «О завоеватель, — восклицает он, обращаясь к Вильгельму I[137], — ты, которым ныне гордятся столько славных фамилий и которого столько славных фамилий и в грош не ставили вте дни, — лучше бы ты завоевал одно-единственное верное сердце, чем всю Англию». Его характеристикам не хватает тонкости: вот, например, как представлен читателю король Джон[138]: «Едва ли во всей Англии, даже если ее обыскать от края до края, нашелся бы другой такой подлый трус и гнусный злодей, как тот, кто был увенчан короной». Да, с Джоном автор обходится круто. Покончив с ним все счеты в Ньюарке[139], он посылает ему последнее «прости»: «И там, восемнадцатого октября, на сорок девятом году его жизни и семнадцатом году его подлого царствования, этому гнусному животному пришел конец». Достается и преемнику Джона — Генриху III[140]: «Король так огорчился, что мы с вами могли бы его пожалеть, но едва ли достойна жалости личность столь ничтожная и смешная». Орден Подвязки[141], учрежденный Эдуардом III[142], быть может, и очень неплох в своем роде, но, как считает автор, едва ли «более важен для подданных, чем добротное платье». Зато к Уоту Тайлеру наш историк относится сочувственно: «Уот был человек трудолюбивый, работящий. Он много выстрадал; испытал самую гнусную несправедливость. Вполне вероятно, что он был гораздо более возвышенным по натуре и отважным человеком, чем любой из тунеядцев, которые с той поры и доныне так радуются его поражению». О Жанне д'Арк Диккенс говорит с симпатией, возмущаясь теми, кто преследовал ее в Англии и предавал во Франции. Впрочем, он порицает и ее за привычку «хандрить и выдумывать бог весть что. Она была девушкой хоть и очень хорошей, но чуточку слишком тщеславной и честолюбивой».

Относительно того, что представляют собой римские папы, автор не питает ни малейших иллюзий: «В Риме тогда было два папы»[143], пишет он, добавляя в скобках: «Как будто мало одного!» Один папа, по его мнению, был готов трудиться «не покладая рук, только бы втянуть мир в какую-нибудь грязную историю». Ничуть не лучше отзывается он и о «первом из негодяев», Генрихе VIII, «которого я позволю себе назвать, без обиняков, одним из самых черных злодеев, когда-либо осквернявших собою землю». Он называет Генриха «низким и себялюбивым трусом», «озверевшим псом», «венценосной свиньей», «позором рода человеческого», «кровавым, несмываемым пятном на страницах Английской Истории». Заметим, что в викторианскую эпоху к Генриху VIII было принято относиться несколько иначе. Впрочем, говоря о дочери Генриха, Мэри, Диккенс склонен разделить общее мнение: «Кровавой Мэри[144] нарекла молва эту женщину; воистину Кровавой останется она навсегда в памяти англичан, и вспоминать о ней будут с ужасом и ненавистью... Костер и виселица — вот плоды ее царствования, и лишь по ним мы будем судить об этой королеве».

Не многим лучше Тюдоров[145], по мнению Диккенса, и Стюарты[146]. «...если на троне восседает существо, подобное его величеству Борову, это хуже чумы, — оно сеет заразу повсюду», — пишет он о Якове I[147]. Внук Якова Карл I[148], этот «иуда-весельчак, вполне заслужил того, чтобы расстаться со своей развеселой головой на плахе, будь у него даже не одна голова, а целых десять». Яков II[149] был «безмозглой дубиной». О Кромвеле[150] в книге говорится благосклонно, зато те, кого он вел за собой, не по вкусу нашему историку. «Солдаты, барабанщики, трубачи и те совсем некстати завели себе привычку пускаться при каждом удобном случае в длительные и нудные разглагольствования. Ни за что на свете не хотел бы я оказаться в такой армии».

Из этих отрывков видно, что стать настоящим историком Диккенс не смог: он был слишком горяч. Многим его современникам казалось, что и за реформы он ратует чересчур горячо, но таков уж был этот человек: встретившись с жестокостью, несправедливостью, равнодушием, он не рассуждал, отчего да почему, он разоблачал зло и воевал с ним не на живот, а на смерть. Многие свойства его натуры проявились в его отношении к социальным проблемам — отношении, столь не схожем с позицией того самого Карлейля, которого Диккенс любил и почитал превыше всех своих знаменитых современников. Впрочем, сам Диккенс не отдавал себе отчета в этом несходстве. До нас дошло описание одного званого обеда, на котором были Диккенс, Карлейль и еще кое-кто из их друзей. Как почтительно и любовно держался Диккенс с Карлейлем, как он шутил и радовался! Совсем как Дэвид Гаррик в обществе доктора Джонсона. И нужно сказать, что Карлейль наслаждался всем этим не меньше, чем Джонсон. Но если Диккенс как личность несравненно значительнее великого Гаррика и, быть может, не уступает ему как актер, Карлейль лишь притворяется Джонсоном, втайне завидуя колоссальному успеху диккенсовских произведений, хотя и делая вид, что презирает его славу. В «Прошлом и настоящем» он пишет о Святом Эдмунде (англосаксе, по преданию замученном данами) и позволяет себе совершенно неуместный выпад в связи с диккенсовским визитом в Америку. «Если вся Янкляндия[151] ходила по пятам за добрым маленьким «Schnuspel, известным писателем», с пылающими факелами, приглашениями на банкеты и единодушным «гип-гип-ура», понимая, что, как он ни мал, он все-таки кое-что представляет собою, — как же должна была когда-то вся земля англов чтить героя-мученика, великого и верного Сына Небес!» Еще более безвкусное замечание мы находим в «Жизни Стерлинга»[152], где Карлейль приводит письмо Стерлинга к матери: «Я достал два первых номера „Брильянта Хоггарти“[153] и прочел их с невыразимым наслаждением... В каждом из них правды и жизни больше, чем во всех романах... вместе взятых». Карлейль комментирует: «Пусть Теккерей, верный и близкий друг дома Стерлингов, обратит внимание на то, что это письмо написано в 1845, а не в 1851 году, и сделает собственные выводы!» Иными словами, здесь сказано, что Карлейль, как и Стерлинг, задолго до появления «Ярмарки тщеславия»[154] уже считал Теккерея значительно более крупным писателем, чем Диккенс. Не приходится сомневаться, что Диккенс читал все это: он с жадностью проглатывал каждую строчку, написанную Карлейлем. Знать, что о тебе говорят так недоброжелательно, и кто! Это была, наверное, большая обида. Впрочем, он никогда ни одним словом не выдал ее. Один-единственный раз позволил он себе маленькую вольность по отношению к Карлейлю — в письме к Уилки Коллинзу от 1867 года, где, говоря о французском актере Франсуа Ренье, он пародирует стиль своего кумира: «Искусный, ловкий человечек, быстрый и подвижной, наделенный поразительными способностями к плотничьему делу и не лишенный строительных талантов более высокого класса, чем у Бобров. И при всем том актер, хотя и несколько грубоватого пошиба. Возлюбите же его, о сыновья человеческие!»