Принц Вианы - Старицкий Дмитрий - Страница 29

— Тебя точно надо чаще бить по голове, — задумчиво произнес инфант. — Надо же, какая прекрасная куртуазия… А раньше ты только на дудочке свистел, как пастушок.

Чего только про самого себя не узнаешь вот так, ненароком…

Потом я еще несколько медленных битловских композиций сбацал, чтобы избыть накатившую тоску по податливому женскому телу, — в школе мне это помогало преодолеть пубертат. И тут этот рецепт оказался универсальным. Все же возраст у тел одинаков. После «Герл» и «Мишель» давление спермотоксикоза на мозги малехо отпустило, перейдя в мечтательную грустинку.

Снова в голос пою и думаю: «А не сболтнул ли я чего-нибудь лишнего?» Все же я попаданец. А попаданец просто обязан советовать на ухо Сталину, убить «кукурузника», создать промежуточный патрон и командирскую башенку на Т-34. Да… и перепеть Высоцкого. Полный набор, да не к этому времени. Потому как и Сталин, и «кукурузник» тут я — един в двух лицах. На все остальное просто технологии не доросли. А Владимира Семеновича еще адаптировать и адаптировать к местным реалиям. Взять хотя бы его прекрасные рыцарские баллады… «Значит, нужные книжки ты в детстве читал…» — вроде как про этих жителей писано, но они просто не поймут, о чем я глотку надрываю. Где монастырские послушники, а где рыцари? Дистанция несовместимая.

Сам удивляюсь, как наблатыкался я моментом переводить с языка на язык. А тянется хорошо, душевно. На ходу сочиненное.

Тренькнула последняя струна. В образовавшейся тишине только жена литейщика откровенно всхлипывала, тихо плача и утирая слезы передником. Совсем как русская баба.

Разрывая тишину, раздались аплодисменты со стороны темного берега.

— Шарман, шарман, — с некоторой ехидцей в голосе сказала темнота. — Не чаял встретить в такой глуши интересного поэта. Вот только с размером строф у вас просто беда, молодой человек. Вас разве не учили стихосложению?

— Кто там так дерзко голос подает! — гневно рявкнул шевалье д'Айю.

— Франциск дю Валлон де Монкорбье, мессиры, — спокойно отозвалась темнота, — к вашим услугам.

«А не слишком ли близко мы стоим от берега, — моментом подумалось мне. — В самый раз для бандитского налета на лодочках».

А вслух сказал:

— Я с удовольствием возьму у вас пару уроков, мессир, но только утром. Приглашаю вас к завтраку. Ночь предназначена Богом исключительно для сна, а то разное может приключиться по дьявольскому наущению, пока Бог спит, в том числе можно будет проверить, узнает ли завтра шея, сколько весит зад.

— Вы меня озадачили, мон сьер, — донеслось из темноты. — Что ж, сомневаюсь в явном, верю чуду. А за приглашение спасибо. Непременно постараюсь почтить ваш завтрак.

Ночь прошла спокойно. Наверное, потому, что выставили тройной караул. Один явный и два секрета. Но пронесло, в темноте нас никто так и не побеспокоил, хотя я очень опасался нападения, зная репутацию этого «мессира Франсуа» из книжек моего времени.

Но господин дю Валлон де Монкорбье нарисовался утром один, без подельников. Так сказать, без ансамбля…

Послали за ним лодочку с одним матросом. Эта долбленка все время за нами так на привязи и плыла. Вот и пригодилась.

Лицо пришельца было морщинистым и старым. Глаза светлые. Выцветшие. На вид ему было лет под шестьдесят, а вот как на самом деле? Трудно сказать. Тем более под седой недельной щетиной. Бродячая жизнь быстро старит. Достаточно на сибирских бичей посмотреть.

Одет пришелец был по-господски, но потасканно и потерто, хотя и аккуратно. Все что надо, было зашито и заштопано заботливой женской рукой. Судя по свежим ниткам — недавно. На боку у него висел фальшион с медным эфесом в сильно потертых кожаных ножнах. На поясе — тощий кошелек и небольшой кинжал, похоже — мизерикорд[141]. Колет зеленого сукна на крючках выглядывал из-под бурого плаща с капюшоном, сработанного из материала, который я не мог определить даже отдаленно. Свободные штаны ниже колен, а не шоссы с пуфами. Стоптанные порыжелые сапоги до середины икр (видно было, что с ботфортов аккуратно обрезаны пришивные раструбы). Довершал облик длинный посох с привязанным к нему небольшим узлом.

И еще от него густо несло давно немытым телом и гарью многочисленных костров — хоть нос затыкай. Но судя по ярмарке — это вполне нормальное явление в этих местах. Не дай бог вшей натащит — убью!

Однако отказывать от приглашения дворянину, даже пришедшему в таком затрапезном виде, тем самым нарушить слово принца — не комильфо. Просто, когда раздавали миски, я сел с наветренной стороны.

Дю Валлон, не роняя драгоценных слов, не торопясь и со вкусом поел куриной лапши, которая у нас была на завтрак, с удовольствием облизал собственную серебряную ложку и изрек:

— Курятина — праздничная еда, а сегодня вторник. Вы, вероятно, видам[142]?

Ложку при этом он аккуратно завернул в относительно чистую льняную тряпку и засунул в сапог, откуда недавно и вынимал.

— А с чего вы решили, что я слуга церкви, а не ее князь[143]?

Мне стало даже обидно как-то. Дядя вот у меня — целый кардинал. А я чем хуже?

— Ну-у-у… — протянул поэт. — Хоть нынешний папа в Риме и возводит в кардиналы своих малолетних племянников, по сути — бастардов, но вас выдает прическа. К уже сказанному я готов заложить свой фальшион против щепки от полена, что если с вас снять берет, то там не будет тонзуры.

Все вокруг заржали. Окружающий меня народ вообще, я смотрю, на «хи-хи» конкретно пробивает последнее время, словно конопли накурились. Или это отходняк у них такой? Расслабились.

— Угадали — там только повязка на ране, — признал я его умозаключения справедливыми.

Дю Валлон улыбнулся и развел руками, как фокусник, который требует у публики аплодисментов, чем вызвал еще больший смех окружающих. По нему было видно, что смешить людей он любит. Вообще-то полезное качество для того, кто путешествует в одиночку.

— Вы в шутах[144], случайно, не служили, мессир? — полюбопытствовал сьер Вото.

Наш гость повернул к нему лицо и спокойно ответил:

— Было такое однажды при дворе дюка Орлеанского, в Блуа. Сидел я как-то в жуткой тюрьме славного города Орлеана, знаменитого тем, что его освободила сама Дева полвека назад. Сидел по прозаической причине — казни ждал. А тут его светлость дюк Шарль в честь первого въезда в наследственное владение своей трехлетней дочери Марии, по ее — малышки, просьбе: «сделать в этот день всех счастливыми», не нашел ничего лучшего, как освободить всех нас из тюрем.