Пандора в Конго - Пиньоль Альберт Санчес - Страница 56

Я подчинился и услышал еще два голоса: это были врачи, которых очень удивил мой случай.

– Вы должны бы были умереть, – объяснил мне один из них. – Поэтому нас так интересует ваша ситуация.

Я радовался тому, что моя жизнь заинтриговала их настолько, что они захотели спасти ее. Они знали о моем ранении только то, что я получил его на участке фронта, где применяли газы. Человеку, оказавшемуся на переднем фланге, по всем прогнозам грозила более верная смерть, чем рыбе в пустыне. После долгих расспросов они пришли к заключению, что я спасся благодаря астме: из-за этого заболевания я вдыхал меньше воздуха, чем обычные люди, и это помогло мне избежать гибели.

– У вас астма? – удивился второй врач. – Но разве можно отправлять на фронт астматиков?

– Именно это я и спросил на призывном пункте, – оправдывался я. – Но меня не слушали.

– Теперь война для вас закончилась, – заключили они.

И ушли.

Что касается обстоятельств моего спасения, никто не смог сообщить мне никаких подробностей. Врачи и медсестры знали только, как я попал к ним. Пока я был без сознания, меня переправили из санитарного пункта на передовой в военный госпиталь, а оттуда в этот санаторий. Своего спасителя я так и не нашел.

Кто вытянул меня из воронки за ноги? Неизвестно. Мне всегда хотелось думать, что этот человек был немцем. И если он столь великодушно спас мне жизнь, пойдя против интересов своей родины, это было бы неопровержимым доказательством одного обстоятельства, лишь одного, но чрезвычайно важного: на этом поле битвы, где сражались тысячи солдат, был, по крайней мере, один человек.

20

Через несколько месяцев после того как почтальон, приехавший на велосипеде, вручил мне повестку о призыве в армию, я снова оказался на том самом месте, где получил ее: на тротуаре напротив развалин пансиона госпожи Пинкертон. Здесь все осталось по-прежнему: дом напоминал сложенную гармошку. Городские власти распорядились оцепить этот участок и установить за ним полицейский надзор, чтобы отпугнуть мародеров. Больше они ничего не предприняли.

Зачем я вернулся на развалины пансиона? Мне кажется, причиной тому была глупая ностальгия или желание получить некую точку отсчета для того, чтобы сориентироваться в новой жизни. Я присел на чемодан и некоторое время рассматривал дом, перебирая воспоминания, словно листая книгу, пока не заметил на одной из колонн разрушенного дома записку. В ней говорилось следующее:

Здраствуй, Томми. Эсли ты читает ето то значить ты живой, и мы все очени очень радуемси что ты живой и не умерл. Марияантуанета тожи радуится, честная слова. Канечно может быть ты типерь инвалит, и у тибя нет руки, или двух рук. Аможит, одной ноги или целых двух. А может ты вобще без рук-без ног, патаму как на вайне стреляют и там многа взрывоф. Нам всем и Марияантуанете все равно целый ты или тибе чего не хватает, буть уверин. Можит у тебя глаза павыскочили и ты слепой сафсем. Коли ето так папроси добрых людей прачитать тибе записку, патаму как она от миня.

Мы типерь в другом месте жывем. Я тибе писал аб этам в твой полк, но ты ни отвичаешь, а из палка отвичают, што тибя в палке больши нет, што ты записался дабравольцим вартиллерию, а сказать где ета вартиллерия мне ни хатят из-за ваенай тайны (не панимаю наша ета вартиллерия или немцев).

Эсли прочтешь ета письмо, сиди на мести. Ты сять и жди. Ты сять и жди. Никуда не хади, чорт тибя дири.

Твой добрый друк и таварищ па пансиону

МакМаон.

Я подчинился, но ждать мне не пришлось. За своей спиной я услышал хорошо знакомый голос:

– Томми!

Я воздержусь от описания нашей бурной встречи. Мак-Маон был очень сентиментален и расплакался, а когда он сказал мне, что, повесив записку, каждый день регулярно приходил посмотреть, не вернулся ли я, у меня тоже на глаза навернулись слезы. Тут мы зарыдали вместе и обнялись, и ощущение дружеского объятия и общих слез заставило нас плакать еще сильнее. Но не стоит больше распространяться об этом.

Мак-Маон во что бы то ни стало хотел нести мой чемодан, и мне пришлось уступить. По дороге к новому пансиону он рассказал мне обо всем, что случилось за время моего отсутствия.

Единственный раз в жизни предусмотрительность госпожи Пинкертон сослужила ей хорошую службу. Компания, которой она десятилетиями оплачивала страховку дома, компенсировала ей все убытки. Более того: наш дом подвергся вражеской бомбардировке одним из первых в Англии, и страховое общество воспользовалось этим случаем, чтобы, проявив патриотизм, создать себе рекламу. Президент компании тысячу раз сфотографировался вместе с госпожой Пинкертон, вручая ей чек. Сумма и вправду была значительной. На эти деньги наша бывшая квартирная хозяйка смогла купить новый пансион, потому что во время войны цены на недвижимость упали.

– Это наши хорошие новости, – сказал Мак-Маон.

– Вы хотите сказать, что есть и плохие?

Мак-Маон в один миг перешел от бурной радости к беспросветному унынию. Он двумя пальцами сжал себе переносицу, тщетно стараясь сдержать слезы. Пальцы у него были толстые, а запястья широкие. Такие руки должны были принадлежать человеку мужественному, который никогда не плачет. И от этого его рыдания казались особенно грустными.

Я догадался о причине его горя.

– Мари? Ваша жена? Но разве она так тяжело болела? Не может быть! – воскликнул я.

Мак-Маон кивнул, не глядя мне в глаза, и сказал:

– От гриппа.

Я проглотил слюну, не зная, как его утешить.

– Она умерла в одночасье, – объяснил Мак-Маон. – Это случилось сразу после того, как тебя забрали в армию. К счастью, Розе разрешила мне привезти всю детвору в пансион.

– А кто это – Розе?

В этот момент мы дошли до дома, где располагался новый пансион. Он был в том же районе и, как и прежний, казался великаном среди карликов. Но если первое здание отличалось красотой пантеона, то новый дом дышал деревенской радостью, словно в городские кварталы кто-то перенес огромную ферму. На самом деле, все было как раз наоборот, потому что когда-то этот сельский дом считался первой постройкой в этих краях. Но сейчас участки, которые раньше отводились под огороды, застроились домиками для рабочих. Единственным напоминанием о сельскохозяйственном прошлом дома был небольшой садик, который окружал дом со всех сторон. Он играл роль полосы озеленения.

Как только мы перешагнули порог, я увидел женщину примерно того же возраста, что и Мак-Маон, одетую в синее платье с голубыми и белыми цветочками. Дама, одетая так скромно, так элегантно и с таким вкусом, всегда привлекает к себе внимание, но, несмотря на это, я лишь бросил на нее беглый взгляд, потому что искал госпожу Пинкертон. Как бы я к ней ни относился, мне надо было поблагодарить ее за то, что она вновь открыла мне двери своего пансиона. Но тут Мак-Маон, который шел прямо за мной, толкнул меня в спину:

– Поздоровайся с Розе.

А женщина сказала:

– Добро пожаловать домой, Томми.

Этот голос и те воспоминания, которые он вызывал, никак не вязались с женщиной, стоявшей передо мной.

– Миссис Пинкертон! – воскликнул я.

– Миссис Мак-Маон, – поправила она меня.

Я и не помнил, что госпожу Пинкертон, которая после заключения брака стала госпожой Мак-Маон, звали Розе. Я взглянул на Мак-Маона. Тот гордо кивнул головой, подтверждая сию революционную новость, а потом подошел к ней и поцеловал в щеку. Никогда еще мне не доводилось видеть поцелуя столь целомудренного и одновременно столь страстного. Я открыл от удивления рот и никак не мог его закрыть. Мне кажется, в тот миг никому бы не удалось сдвинуть мои челюсти даже при помощи клещей.

– Поздравляю вас, миссис Мак-Маон, – выдавил я из себя наконец.

– Спасибо, Томми, – сказала она.

Они смотрели друг на друга взглядом, полным обожания. Так могли смотреть только господин Мак-Маон и госпожа Пинкертон.