Пандора в Конго - Пиньоль Альберт Санчес - Страница 36

Маркус уже шел по коридору в сопровождении двух стражников, но продолжал свою речь. В тот день он говорил до тех пор, пока не исчез в конце коридора, спокойно и торжественно, подобно оркестру, который играет на тонущем корабле. В последний момент он обернулся ко мне и добавил:

– Амгам кричала: «Шампанское, шампанское, шампанское!», и когда я зажал ей рот, то впервые в жизни почувствовал страх. Я имею в виду страх настоящий. Вы меня понимаете, господин Томсон? Понимаете, что я хочу сказать?

По дороге домой мне пришло в голову, что написать эту книгу будет мне не под силу. Я бродил по улицам, ведя спор с самим собой. Разве можно описать весь тот ужас и ту любовь, которые чувствовал Маркус рядом с Амгам в ожидании нашествия тектонов? Конечно, нельзя. Вряд ли кому-нибудь удастся изложить такую историю в книге. По крайней мере, я на это, видимо, не способен. Но, с другой стороны, роман уже сильно разросся, возобладал надо мной, над Нортоном, над самим Маркусом. Его надо было завершить. И уже не имело значения, достаточно у меня для этого таланта или нет, как никого не интересует, хватит ли смелости у солдата, которого посылают на задание. До пансиона я добрался уже затемно и увидел в столовой господина Мак-Маона. Для меня это было неожиданностью, потому что час был поздний, а мой сосед строжайшим образом соблюдал распорядок дня. Он сидел за столом перед полупустой бутылкой дешевого виски и сообщил мне, что его жена заболела. А он, отсюда, из этой дали, ничем не мог помочь ей в трудную минуту. Его не столько беспокоило здоровье супруги, сколько то, что бедная женщина должна была ухаживать за детьми, несмотря на болезнь. Мне пришлось пропустить стаканчик в знак сочувствия. Потом мы выпили еще, и я перебрал. Мак-Маон не мог помочь своей жене, а я – Маркусу Гарвею. Поскольку я был навеселе, то язык у меня заплетался:

– Вы еще не знаете самого страшного?

– Чего это я не знаю? – не сразу отреагировал Мак-Маон. Его взгляд тупо упирался в стеклянную кромку стакана.

– Ничего вы не знаете. Вполне вероятно, что очень скоро все человечество будет сметено с лица Земли одним племенем убийц.

– Ах, да? – равнодушно произнес Мак-Маон и покрутил головой, словно переваривал мое сообщение. Потом он почесал в затылке, взъерошив свои короткие и густые, как у дикого пса, волосы, и спросил спокойным голосом: – А их как-то можно остановить?

– Боюсь, что нет. – Я подумал немного и вынес окончательный приговор: – Нет, никак нельзя. Они нас сотрут в порошок, убьют, уничтожат. Род человеческий станет пылью на дорогах истории. От нас не останется даже развалин, чтобы напомнить о нашем существовании.

Мы по-прежнему пристально разглядывали стаканы.

– Впрочем, наверное, так нам и надо… – философски заключил я. – И все будет кончено.

Мак-Маон утвердительно кивнул. Я никак не ожидал от этого пролетария, который всегда старался соблюдать приличия, следующих слов:

– Ну и к чертовой бабушке.

Он был прав. Мы все равно, рано или поздно, будем уничтожены тектонами или временем. Все мы исчезнем – и те, кто от нас сейчас зависит, и те, кто еще не родился на свет, но когда-нибудь будут зависеть от тех, которые сегодня зависят от нас. Все.

– И к чертовой бабушке, – повторил я.

– И к чертовой бабушке, – заключил Мак-Маон. Смех разобрал меня так, как порой разбирает икота, и Мак-Маон присоединился ко мне. Все на свете когда-нибудь полетит ко всем чертям. Неожиданно оказалось, что это очень смешно.

Мы хохотали так громко, что остальные обитатели пансиона стали кричать на нас из своих комнат, требуя, чтобы мы замолчали. Но мы не могли остановиться. Двери комнат уподобились барабанам.

Мне припомнились барабаны сельвы из романов доктора Флага. Они передавали самую важную новость: все летит ко всем чертям. Мы хохотали до тех пор, пока бутылка не опустела, а потом отправились спать. Что нам оставалось делать? Тектоны вот-вот завоюют мир, а у нас тут выпивка закончилась. Так всегда и бывает.

12

Следующие дни расстроили нервы всех жителей поляны. По крикам рудокопов в ночи можно было судить о том, насколько отчетливо слышались подземные шумы. Иногда бедняги не успокаивались до самого рассвета. Уильям не желал ничего об этом знать и поручил Маркусу и Пепе следить за ситуацией по ночам и будить его только в случае настоящей тревоги.

Маркус ненавидел просыпаться от своих страшных снов, но в эти дни он осознал, что еще хуже пробуждаться от кошмаров других. Ему удавалось поспать только пару часов, а потом вой и крики врывались в его сознание. Эти звуки выплескивались из шахты и разливались по всей поляне. Сто глоток визжали с отчаянием свиней, которым вонзили в горло нож. Маркус в смятении открывал глаза от ужаса и обливался холодным потом. Его оцепеневшим мозгам не сразу удавалось понять, что происходит. Гарвей взял за правило задавать себе четыре вопроса, прежде чем встать с постели: «Кто я? Где я? Кто это кричит? Почему они будят меня?» Потом он отвечал самому себе: «Я Маркус Гарвей; я в Конго; кричат негры; они боятся нападения тектонов». Получив эти ответы, он делал вывод: «Успокойся, ничего не случилось».

Маркус и Пепе иногда подходили к «муравейнику». Когда гвалт раздавался громче обычного, они заглядывали в шахту, не выпуская ружей из рук, и спрашивали у рудокопов, что случилось.

– Шумы, – перевел однажды Пепе. – Как всегда.

– Почему же они так вопят?

– Там кто-то стучит.

– Стучит, стучит, стучит… – проворчал Маркус. – А тебе не кажется странным, что шум слышен только по ночам? Может, они просто хотят, чтобы мы померли от усталости!

– Днем стук тоже слышен, – уточнил Пепе, – просто шум работ заглушает его.

Маркус фыркнул, а потом раздраженно крикнул, хотя и сам не знал, на кого сердился:

– Давай сюда лестницу! Спускай ее вниз!

– Ты уверен?

– Делай что я говорю.

Лестница коснулась дна шахты, и Гарвей спустился туда. Пепе остался наверху, держа наготове ружье. Несмотря на полнолуние, Маркус видел вокруг себя только глаза, их белки светились повсюду. Белые кружочки дрожали и сбивались в кучу, как маленькое стадо, когда он приближался.

– Откуда слышен этот чертов шум? – спросил Маркус.

– Справа от тебя, в глубине, – перевел ему Пепе сверху. – Они говорят, что шум слышится из одного самого верхнего туннеля. Прямо у тебя над головой. Видишь?

Да, он видел это отверстие; похоже, оно появилось недавно. Для такого низкорослого человека, как Маркус, оно находилось слишком высоко. Гарвей перевесил ружье на спину и подтянулся на руках.

Ему показалось, что голова и плечи оказались в трахее кита. Он ненавидел себя за то, что воспринимал всерьез страхи негров и свои собственные опасения. Чуть позже Маркус прокричал:

– Ничего здесь не слышно!

Это была ложь. Сейчас он действительно ничего не слышал, но ничуть не сомневался в том, что рано или поздно звуки раздадутся. Так бывает, когда бросаешь камень в колодец, глубина которого неизвестна: плеск воды обязательно долетит до тебя, сколько бы времени ни прошло.

И Гарвей услышал звуки. Конечно же, услышал. Они доносились с огромной глубины, из самых недр земли. Маркус дотронулся рукой до стенки туннеля. Она дрожала.

Сначала ему показалось, что это был монотонный гул, но очень скоро его слух различил в нем несколько уровней. Самый высокий тон напоминал свистящий шорох рвущейся бумаги. За ним слышалось эхо ритмичных ударов, точно табун лошадей скакал по утрамбованному песку. Раздавался и еще один звук, невнятный и неопределенный.

Маркус спрыгнул на дно шахты и начал подниматься по лестнице. Он двигался слишком быстро, и это его выдало. Негры, которые до этого выжидательно молчали, глядя, как Гарвей прислушивался к подземным шумам, вдруг заголосили. Несколько рук дерзко схватили его за рубашку и попытались удержать; в этом жесте читалось скорее отчаяние утопающих, которые умоляют поднять их на шлюпку, нежели проявление агрессии. Маркус на ходу безжалостно стряхнул с себя эти руки. Когда он поднялся наверх, Пепе помог ему убрать лестницу.