К своей звезде - Пинчук Аркадий Федорович - Страница 125

– Вот это зря… Я такой…

Угостив Юлю ромом и крепким чаем, Булатов сказал:

– Право выбора за тобой: или останешься у меня на ночь, или я везу тебя в Ленинград.

Юля понимала, что оставаться на ночь в квартире холостяка – вариант во многих смыслах не лучший, но на улице было темно и морозно, а здесь тепло и уютно, у нее от самолета гудело в ушах и все куда-то летело, а тут еще в машине маяться, да по скользкой дороге…

– Остаюсь до утра здесь, – сказала Юля.

– Мужественное решение.

– Я такая, Олег Викентьевич, – бесшабашно улыбнулась Юля, повторив его интонацию.

Он быстро, прямо-таки профессионально приготовил ей постель, попрощался и, сказав, что до утра будет в госпитале, поспешно исчез. Вернулся среди ночи, осторожно снимал верхнюю одежду, что-то делал на кухне, позвякивая посудой, заглянул на цыпочках к Юле, постоял возле дивана, пытаясь рассмотреть ее лицо, и так же осторожно ушел в другую комнату.

Юля и до сих пор не знает, чем объяснить свою уверенность, но она тогда могла биться об заклад, что у Булатова хватит такта и воспитанности, чтобы не приставать к ней. Утром, когда они пили чай, она уже настолько осмелела, что на его вопрос «не страшно ли было?» ответила по-женски дерзко:

– С вами мне ничего не страшно.

И была еще одна встреча, которую Юля всегда вспоминает с запоздалым раскаяньем: ведь могла, могла совершить непоправимый шаг. Примерно год спустя Коля перестал писать. Каждый день Юля начинала с торопливой пробежки вниз к почтовому ящику, а затем тяжелого подъема на четвертый этаж. Тяжесть наваливалась сразу, как только она открывала ящик и ничего, кроме газет, в нем не находила. Мать успокаивала – он же военный человек.

– Папа твой годами мне не писал…

Сперва она решила, что с Муравко что-то случилось. Думала об этом по ночам. «Тебе бы сообщили», – пыталась она сама себя успокоить. И тут же сама себе возражала: «С какой стати? Кто я ему?»

Потом сразу, как в неожиданное открытие, поверила в новую версию: «Он полюбил другую». В метро, на улицах, у себя в институте стала вглядываться в женские лица, сравнивать с собой, и с ужасом обнаруживала, что ну буквально каждая вторая красивее ее, интереснее, привлекательнее. Она уже панически боялась смотреть на себя в зеркало, на эти тяжелые, как из проволоки, волосы, на дурацкие веснушки, ручьями сбегающие от переносицы по щекам, на пухлые, как у школьницы, губы. Как же, нужна ему такая красавица.

У Юли все валилось из рук, досада застилала глаза, копившееся напряжение требовало разрядки. И в эти дни в Ленинграде объявился Булатов.

– Слушай, Юлия Павловна, – как всегда с улыбкой в голосе гудел он в трубку, – плюнь ты хоть раз на свои учебники, отбрось затворничество, все равно Муравко не оценит, присоединяйся к нам, махнем в «Европу», стол заказан.

«И в самом деле, – подумала она, – сижу, как дура последняя, в центре Ленинграда, а люди живут как люди». И сразу сказала:

– Я согласна, Олег Викентьевич. Где вы?

– Что значит, где? Через десять минут буду на Фонтанке, собирайся.

Олег представил ее своим товарищам по компании картинным наклоном головы и четким жестом ладони:

– Юля. Моя любовь, моя печаль.

Была шумная вечеринка, Юля много выпила вина, захмелела, болтала чепуху, выставляя себя многоопытной женщиной. Когда расходились, друзья Олега обнимали ее, пытались целовать, говорили банальные комплименты. Прощаясь у дома с Олегом, Юля спросила, где он остановился, и, узнав, что тот собирается искать гостиницу, безапелляционно сказала, что ночевать он будет у нее.

– Мама в командировке, так что можете чувствовать себя как дома.

Приготовив Олегу постель, она рядом положила плед.

– Если будет холодно, дополнительный обогреватель.

– Если будет холодно, – сказал Булатов, – я приду к тебе.

– Тоже вариант, – бездумно согласилась Юля и пошла в свою комнату. «А ведь твои слова похожи на прозрачный намек», – подумала она и впервые в жизни изменила правилу ложиться в постель нагишом. Она слышала, как Булатов беспокойно скрипел пружинами дивана в мамином кабинете, как встал и подошел к ее двери, как замер в нерешительности. «Что же ты, намекнула и в кусты? – иронизировала в свой адрес Юля. – Давай, зови. Говорят, это совсем не страшно. Чем Булатов хуже твоего Коленьки?»

– Олег Викентьевич, – позвала Юля громко, и он сразу открыл дверь. – Я понимаю, вас гложут сомнения: что подумает женщина о мужчине, если он даже не сделает попытки? Так вот я снимаю с вас этот тяжкий груз. Спите спокойно. Я буду думать о вас хорошо. Договорились?

Булатов хмыкнул:

– Это же совсем другое дело, Юля, а то у меня даже умыться сил нету.

И уже из другой комнаты весело добавил:

– Э-эх! Как я сейчас хорошо высплюсь!

А письмо от Коли пришло на следующий день. Сумбурное, полное каких-то насмешек в свой адрес, письмо-предложение, потому что в постскриптуме была одна серьезная, долгожданная фраза: «Если не разлюбила, телеграфируй. Я прошу тебя стать моей женой».

Она сразу же побежала на почту и дала ему телеграмму из двух слов: «Люблю. Юля».

Муравко приехал через неделю, позвонил с Московского вокзала.

– Устроюсь в гостинице и сразу к тебе.

– Сразу, слышишь? Сразу ко мне. И никаких гостиниц.

Потом, когда он вошел в дом, они порывисто прижались друг к другу и так, у открытой на лестничную площадку двери, простояли молча несколько минут. От его одежды неуловимо пахло аэродромом, холодным ветром, пахло теми запахами, которые всегда приносил домой отец.

– Если у нас родится сын, – сказала она так, будто они уже муж и жена, – мы назовем его Федей. Это я такой зарок дала.

– Хорошее имя, – согласился Муравко.

Они в тот же день подали заявление, потом побродили по набережной, замерзли, потому что весна была только на календаре, а на самом деле еще стояла настоящая зима с пронзительным колючим ветром. Снежная жижа на мостовых, образовавшаяся от обилия соли, размачивала обувь, оставляя на коже белые разводы, и сыростью обволакивала ноги. Зашли в Манеж, не столько на выставку (отчитывались театральные художники), сколько хотелось согреться. По дороге домой накупили продуктов. И когда поднялись в квартиру. Юля совсем застыла и потому решила сразу принять горячую ванну. Уже совсем раздевшись, она вспомнила, что не захватила большое полотенце. Попросила, чтобы Коля взял его на верхней полке в платяном шкафу и подал ей. Понимала, что занавеска в ванной тонкая и прозрачная, что она может поставить себя и Муравко в неловкое положение, но чувствовала совсем другое: он мой, родной и близкий человек, пусть…

Утром, за чаем, она спросила:

– Расскажешь, почему не писал?

– А, ерунда, – сказал он.

– Значит, я угадала. У тебя была другая женщина.

Муравко засмеялся.

– Ты всерьез могла так подумать?

– Я даже чуть замуж не вышла. За твоего друга Олега Викентьевича. С горя. Он очень настойчиво ухаживал. Честное слово, не смейся.

– Все-таки я его зря из проруби вытащил.

Муравко подошел к Юле, обнял за плечи, прижался щекой к ее волосам.

– Хорошо, когда все тревоги позади, – сказал он. – Мое профессиональное будущее, Юля, по-прежнему весьма неопределенно. Впереди годы учебы, и завершатся ли эти годы полетом на орбиту, будет зависеть не только от меня. Но я все равно теперь спокоен. Главное, что ты со мной, что мы будем вместе.

Он помолчал и снова заговорил каким-то сочувственно-печальным голосом:

– Там, в Звездном, я заметил… Некоторые женщины живут исключительно ожиданием полета. Будто настоящая жизнь у них начнется только потом, а до полета, сегодня, это не жизнь, это прелюдия. Как на вокзале. А ведь каждый день нашей жизни – это день нашей жизни. – Перебросив акцент со слова «каждый» на слово «нашей», он заставил Юлю принять эти слова как жизненное кредо.

Юля пообещала Муравко, что с нею подобное никогда не случится. Пообещала не потому, что хотела сделать ему приятное, она искренне разделяла точку зрения Муравко и так же искренне верила в свое обещание.