Ода абсолютной жестокости - Скоренко Тим - Страница 12

Киронага демонстративно изучает потолок.

Я листаю книгу. Все картины потрясающе реалистичны – и портреты, и пейзажи, и натюрморты.

Это будет хорошим подарком для Бельвы. Читать здесь нечего, но зато есть на что посмотреть.

– Сколько? – спрашиваю я.

Он называет цену.

За эти деньги в Санлоне можно купить дом, участок земли и стадо коров в придачу. Торговец видит в моих глазах злость и тут же уменьшает цену почти вдвое. Но это его не спасает.

Киронага не успевает среагировать. Я выхватываю нож и всаживаю его в шею торговцу. Он хрипит и падает.

– Я же говорил… – Киронага вздыхает.

Я стою с окровавленным ножом в руке и смотрю на Киронагу. Торговец затихает на полу.

– Так, – говорит Киронага. – Это в последний раз, Риггер. В следующий раз я просто уйду и всю кашу будешь разгребать ты. И поверь, мало тебе не покажется. Ты даже сам не сможешь из города выехать. Тебя не выпустят без разрешения.

Молчу.

– Сейчас оттаскивай этого мужика за полки. Зазывалой он же был?

– Да.

– Хорошо.

Пока я оттаскиваю тело торговца, Киронага закрывает дверь лавки.

– Выйдем через заднюю дверь. Лошадей я оставил недалеко от передней двери, но мы к ним подойдём снаружи, будто идём из другого места. Когда он очнётся, то есть завтра, мы уже будем в императорском дворце.

Мы выходим. Я напоследок захватываю альбом с картинами. Обскурирование – я запомнил это слово.

Молча идём по небольшой улочке. По ней снуют люди с ящиками, чумазые, лохматые. Это грузчики и носильщики – они доставляют товары в лавки. Пахнет едой и отбросами.

Между двумя домами – проход, выходим обратно на проспект. Лошади стоят в минуте ходьбы, они привязаны к столбу, их сторожит мужчина в простой одежде.

Киронага даёт мужчине монету, тот кланяется и исчезает. Киронага молча забирается на коня.

Мы едем дальше.

– Риггер, – говорит Киронага. – Ты умеешь хоть иногда сдерживать свой гнев?

Я не знаю, что ему ответить.

– Ты понимаешь, что здесь так нельзя? Я тебе уже говорил: здесь тебя не знают, здесь никто тебя не знает! – он чеканит слова. – Здесь ты – ничто, мелочь, случайный проезжий. Ты не уйдёшь и не скроешься. Тебя поймают и отправят в каземат на вечную голодовку.

Он начинает мне надоедать.

– Ты знаешь, что такое вечная голодовка? Это когда человек сидит без еды и воды, в темноте, по горло в воде сто лет. Двести лет. Триста лет. Ты этого хочешь? Здесь нет Санлона. Если Император захочет, он сотрёт твоего Санлона в порошок.

– Он не мой Санлон, – говорю я, выхватываю меч и перерубаю повод, связывающий мою лошадь со второй, запасной. Бью коня пятками. Сообразительное животное переходит на галоп, я направляю его в боковую улочку.

Я слышу, как кричит Киронага. Я скачу по узенькому проходу, пригибаясь под развешанным где попало бельём. Улочка утыкается в другую, пошире, я скачу с огромной скоростью, кого-то сшибаю, кого-то давлю копытами, слышу хруст, треск и крики, какое-то хлюпанье, звон. Снова сворачиваю в маленькую улочку, и снова, и снова, теряюсь в лабиринтах города, исчезаю, скрываюсь.

Наконец, выезжаю на какой-то пустырь. Здесь более или менее тихо, вдалеке виднеются жилые домики, маленькие, ободранные. Шныряют какие-то мелкие типы, похожие на крыс. Жутко воняет рыбой. Я осматриваюсь: погони не видно. Вероятно, я сумел оторваться. Что ж, честь и хвала тебе, Риггер.

Медленно еду вперёд, к жилым домам. В нескольких метрах от дороги кучка людей жжёт костёр в железной бочке. В провинции Санлон железная бочка – на вес золота, металл слишком дорог, чтобы использовать его для таких бытовых нужд как хранение воды. А здесь – жгут какую-то вонючую дрянь.

Один направляется мне наперерез. Он чёрный. У него длинные курчавые волосы, измазанные грязью и какой-то оранжевой дрянью, похоже, краской. Он одет в невообразимые лохмотья, и его запах перебивает даже запах рыбы.

Он достаёт из-под лохмотьев короткий кривой ятаган и скалится. Я подъезжаю почти вплотную и смотрю на него.

– Чего надо? – спрашиваю я.

Он не боится меня. Если бы я задал подобный вопрос в своей провинции, спрашиваемый обделался бы от страха.

– Лошадь хорошая, – говорит бродяга.

Я достаю меч и первым же ударом перерубаю ему глотку. Он пытается зажать её руками, но кровь хлещет фонтаном, и бродяга падает. Его дружков четверо. Они медленно идут ко мне. У одного в руке – огнестрел. Потёртый, однозарядный. У остальных такие же кривые мечи, как и у первого. Спрыгиваю с коня. Тот, что с огнестрелом, целится. Я мечу нож, и он не успевает выстрелить: рукоять торчит из его глазницы. Остальные тупо оглядываются на труп. Я бегу вперёд и в прыжке рассекаю голову первому бродяге, второй успевает отпрыгнуть.

Третий замахивается на меня и получает удар в живот. Второй уже улепётывает со всех ног. Я бросаю нож, попадаю под лопатку. Спокойно подхожу. Он лежит на животе, барахтается, пытается встать. Достаю нож, осматриваюсь.

Ещё двое бродяг стоят и смотрят. Достаю семихвостку. Бродяги делают несколько шагов назад. Начинаю бить лежащего. После третьего удара летит мясо. Бродяга не орёт, а скулит. Зрители убегают. Пристёгиваю семихвостку к поясу, иду к лошади. По дороге забираю свой нож из тела стрелка. Рассматриваю его огнестрел: и в самом деле, убогий однозарядник. Из седельной сумки достаю клещи и молоток. Нахожу подходящий камень, в два удара привожу огнестрел в негодность. Забираюсь на лошадь.

На самом деле, нищих вокруг – полно. Просто они боятся подойти. Продолжаю свой путь к домам.

Хибары выглядят просто жутко. Стены покосились и подлатаны чёрт знает чем. Чумазые женщины и нетрезвые мужики бродят как потерянные. Это опустившиеся люди. Мир, который позволяет жить вечно, ничего не делая, расхолаживает людей. Просто в сельской местности это не так заметно.

Работа – это то, что спасает нас. Даже такая работа, как моя.

Мне надо как-то выехать к центру города.

На меня смотрят, как на диковинку. Но огнестрел на бедре и выставленные напоказ плети и пруты внушают уважение: бродяги боятся подойти.

Останавливаю какого-то более или менее прилично выглядящего мужика.

– Стой!

Он оглядывается.

Кнут обвивается вокруг его шеи аккуратно, чтобы не повредить. Подтягиваю мужика к себе.

– Слушай меня, – говорю ему.

Он смотрит испуганно и затравленно.

– Как проехать к центру города?

Он молчит.

– Говори, – я наклоняюсь к нему и смотрю профессиональным взглядом палача.

У него отшибает речь. Он показывает пальцем вглубь улицы.

– Туда?

– Да.

Отпускаю его. Он потирает шею и убегает. Зеваки, столпившиеся около нас, пропускают его, но расходиться не собираются.

Заношу кнут, бродяги расступаются.

Еду по улице. Грязные лица, убогая, рваная одежда, вонь. Как можно так опуститься?

Впрочем, мне плевать.

Впереди, далеко впереди маячат башни и шпили. Я понимаю, что о направлении к центру города можно было не спрашивать.

Рыбой воняет всё сильнее. И ещё пахнет водой. Затхлой, стоячей водой. Неожиданно хибары заканчиваются, зато суета растёт. Появляется множество людей с тележками, в которых штабелями уложены морепродукты. Не только рыба, но какие-то водоросли, моллюски и прочее. Только сейчас до меня доходит, что в городе есть порт, и что я приближаюсь к нему.

Ещё через несколько минут я выезжаю на берег реки. Он обложен камнем, тут есть мостовая. Река широкая, не менее пятидесяти метров. Над ней летают серые городские чайки и другие птицы, по реке плавает множество мелких корабликов и лодочек. Вода грязная, какие-то ошмётки и огрызки, куски дерева, обрывки ткани, трупы мелких животных и птиц.

Справа по реке движется достаточно большой корабль. Он ухожен, у него белые квадратные паруса (спущен только один, на передней мачте), по палубе бегают матросы. Я видел корабли – очень давно, когда путешествовал к морю. Море – в трёх днях пути от Санлона, но в противоположной от города стороне. Я ездил к морю по поручению Жирного: неожиданно прекратились поставки рабов с юга, и нужно было выяснить причину.